-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Андрей Гурьев. Как закалялся агитпроп: Система государственной идеологической обработки населения в первые годы НЭПа. Санкт-Петербург. 2010 г.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

 

Глава 5

 

Потому-то в красном пекле крепко любят Ильича                                                     

 

 

 

Путь к стопроцентному счастью – свободен.

Спешите же все – стар и млад – спешите подвергнуться Великой Операции.

Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция.

Да здравствует Великая Операция!

Да здравствует Единое Государство, да Здравствует Благодетель!

Евгений Замятин, "Мы"

 

 

 

                                                                                                  1

 

         Поскольку коммунистической партии удалось не только захватить власть в 1917 г., но и удержать ее в период Гражданской войны и последующие годы, перед всеми здравомыслящими людьми, имевшими отношение к России, всегда стоял сакраментальный вопрос: как могла горстка политических маньяков, исповедовавших  нелепые утопии, подчинить себе все и вся? Ведь Россия была страной хоть и в некотором роде отсталой, давно нуждавшейся в полноценной модернизации, но все-таки формально христианской, а, следовательно – мало-мальски цивилизованной. И вдруг - такое варварство! Как это было возможно? Почему? «Русская революция есть великая историческая проблема, я бы сказал, почти загадка»,[1] - говорил в 1919 г. Петр Струве. «Хотя мы только то и делали, что трудились над разгадкой большевистской революции, мы этой загадки все еще не разгадали»,[2] - продолжал тему спустя почти три десятка лет в 1948 г. философ Федор Степун.

         Однако сегодня все уже представляется значительно более понятным. Разумеется, при захвате большевиками власти, как и во всякой ситуации, сложилось вместе много факторов, в том числе и в определенном смысле случайно совпавших. Это острота общественных противоречий и нерешенность целого ряда системных социальных вопросов в России, невменяемый царь, не более адекватное ситуации Временное правительство, убийственная упертость имущих классов, Первая мировая война, беспечность политических противников большевиков из демократического стана, социалистические иллюзии западной и российской интеллигенции и многое другое.

         Но применительно к рассматриваемой нами теме нужно признать, что здесь был и мощный фактор из разряда долговременных и закономерных: большевистская пропаганда утопии, водворяемой насильственными методами, ложилась очень во многом на благоприятную общественно-психологическую и историко-культурную почву. И это была более чем существенная причина побед большевиков наряду с талантливо организованным ими административно-военным насилием. Нет сомнения в том, что люди, как правило, поддерживают ту или иную доктрину или политическую силу вовсе не потому, что они находят ее интеллектуальные аргументы более разработанными, убедительными и умными, а потому, что она им психологически и ментально наиболее близка.

           Следует признать, что белое движение не смогло привлечь на свою сторону широкие массы. Оно изначально не выдвигало соблазнительных для народа популистских лозунгов, не обещало каких-то сказочных перемен к лучшему, не предлагало решений насущных вопросов в пользу низов, прочно ассоциировалось с чуждыми и ненавистными народу имущими слоями общества, а озлобленность и снобизм белых офицеров, которые нередко проявлялись в отвоеванных у красных районах страны, отталкивали и тех, кто большевикам вовсе не симпатизировал. К тому же это движение не имело и пропаганды сколько-нибудь сравнимого с большевистским размаха. Почему народ должен был поддержать белых в том варианте, в котором они выступали? Нет ответа. Эта альтернатива оказалась в тех исторических условиях обреченной. Пиночетовский  вариант в России тех лет не состоялся, вероятно, прежде всего потому, что тогда мир еще совершенно не представлял самой возможности всех грядущих ужасов, абсурдов и парадоксов коммунистических режимов. Россия, по сути, не приняла этот вариант в виде спасительной политики Петра Столыпина еще за несколько лет до Октября, не поддержала сколько-нибудь активно и в ходе Гражданской войны.  

         Вместе с тем и либерально настроенные слои населения России были немногочисленны, и самая главная проблема здесь заключалась в том, что в это время антифеодальные чаяния уже не могли, как в Европе 16 – 18 веков, побеждать под чисто буржуазно-демократическими лозунгами просто потому, что капитализм с успевшими за годы его развития назреть противоречиями, в начале 20-го века в России мало кого уже привлекал. И если выросшие в нем европейцы все-таки в конце концов после всяческих досужих рассуждений о «закате Европы» согласились с оздоровлением привычной им системы через ее демонополизацию, демократизацию, улучшение условий труда и использование рыночных механизмов вместо их уничтожения, то русские низы перспектива вхождения в тот капитализм, от которого Европа уже собиралась уходить, определенно не прельщала.  

         Большевики же обещали социализм, светлое будущее без эксплуататоров, без помещиков и капиталистов, без богатых и бедных, чтобы все было по справедливости – и это оказалось весьма привлекательным для безграмотной и в очень значительной степени люмпенизированной в ходе войны народной массы. Ну а что касается «свобод», то разве большевики были на словах против? Они-то как раз больше всех и кричали «за свободу для трудового народа» и про «скачек из царства необходимости в царство свободы». Как здесь несчастному мужику было разобраться? И не только мужику, а и иному сострадательному к трудящемуся и эксплуатируемому народу интеллигенту.

 

 

 

                                                                                                   2

 

         То есть эффективную деятельность большевистской пропаганды во многом обуславливали такие предпосылки, как низкий общеобразовательный уровень населения, отсутствие устойчивых демократических традиций в развитии общества, некоторые существенные черты русского национального характера - коллективизм, государственный патернализм, покорность авторитарной власти, идея русского мессианства, тяготение к уравнительной справедливости, поиски высшего смысла жизни и др.

         Московская Русь рождалась в условиях монгольского завоевания и это во многом определило на целые тысячелетия (если не навсегда) ряд особенностей как Российского государства, так и менталитета его населения. Монголы не только разорили страну и установили экономический гнет. Они также принесли обострение насилия, ужесточение нравов, беззаконие, процветание угодничества, коварства и доносительства. Все это не могло не повлиять на национальную политическую культуру. Наряду с насаждением рабской и разбойничьей психологии Орда стимулировала ответные на национальный гнет тенденции гипертрофированного усиления государства с неограниченной деспотичной властью великого князя.    

         Историк Владимир Хорос справедливо отмечал: «В России преобладали связи вертикальные, идущие сверху. Если в средневековой Европе государство было относительно слабым и обществу приходилось самому решать многие проблемы, то в России, наоборот, государство с определенного времени превратилось в демиурга общественной жизни. Будучи единственной организованной силой и не встречая серьезного сопротивления в “жидкой” общественной среде, оно привыкло действовать посредством насилия, произвола. Оно не нуждалось в правовом обосновании общественных отношений и своих действий. Потому идея законности и правопорядка не превратилась в общезначимую ценность на Руси. В такой обстановке русский человек — будь он крестьянином, торговцем, чиновником или дворянином — постоянно чувствовал себя уязвимым, незащищенным. И это выработало у него холопскую психологию — привычку подчиняться, сгибать шею перед сильными».[3]

         Московская Русь в силу исторических особенностей своего возникновения изначально развивалась как «страна рабов, страна господ» (М.Лермонтов). Например, посол австрийского императора Герберштейн, посетивший Московию при Василии III, свидетельствовал: «Неизвестно, народ ли по своей загрубелости жаждет государя-тирана или вследствие тирании Государя народ становится столь бесчувственным и жестким. ...Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, нежели в свободе».[4] Возможно, это было и некоторое преувеличение, но подобных свидетельств можно привести достаточно много.

         Рабскость значительной части населения России в ходе коммунистического правления проявилась сначала в диком кровавом разгуле во время революции и Гражданской войны, а затем в слепой покорности новой власти, несмотря на все ее чрезвычайки, концлагеря, заложничества, голодоморы, коллективизации, репрессии, дефициты, психушки и т.д. В книге «Бегство от свободы» Эрих Фромм утверждал, что для многих людей привлекательность тоталитарной системы проистекает прежде всего из боязни свободы и ответственности. Для населения России с вековыми традициями крепостничества и самодержавия это было вполне очевидно.

         Также важнейшим фактором в истории России была неразвитость института частной собственности, в особенности, на землю. Московские князья оказались в своем первоначально совершенно дремучем и безлюдном уделе в такой ситуации, когда не они привлекали за какие-то блага дополнительное население, а наоборот спасавшийся от междуусобиц и монгольского нашествия народ приходил с юга в эту глушь и просил пристанища без всяких для себя условий, так как пустынная земля здесь принадлежала испокон веку только князю. Объединяя под своей властью другие уделы, Московские князья распространяли на них и своеобразное понимание о собственности. Даже узкий круг бояр - обладателей вотчин, то есть земельных владений и живущих в них крестьян – не имели никаких гарантий защиты имений. По крайней мере до Указа о вольности дворянства в 1762 г. единственным собственником в России, смотревшим на всю страну как на свою “вотчину”, был государь - самодержец.
         В значительной степени из-за практического отсутствия института частной собственности в России преобладал коллективистский, а не индивидуалистический менталитет и прежде всего именно это явилось благоприятной почвой для социалистической и коммунистической идеологии. «Отсутствие традиций глубокой легитимности собственности – вот что трагически отличало Россию от Европы. Отсутствовал по сути главный психологически-культурный стержень, на котором крепилось все здание европейского капитализма. Поэтому вполне естественно, что и учения, наспех переведенные с немецкого, но отрицавшие легитимность частной собственности уже во всем блеске новейшей «европейской рациональности», принимались в России как родные»,[5] - справедливо утверждал Егор Гайдар.

         Политический произвол самодержавия, экономическое безвластие общества, крепостничество, крестьянская община препятствовали возникновению предпринимательской этики и индивидуалистического начала в русских людях. В результате первый русский большевик - Петр I - вынужден был признать: «Известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут”. А если нет экономической активности снизу, то неизбежно наступает отсталость страны, как бы периодически ее не вздыбливал тот или иной «прогрессивный» царь.

         Но растущее национальное самосознание потребовало компенсации за то, что другие народы ушли вперед и живут богаче, чище, нравственнее, и таковая не замедлила явиться в виде упорных, на полном серьезе рассуждений о некоей великой миссии этого народа, его героической сущности, святости и духовности, даже о преимуществах  отсталости в смысле более легкого в таком случае перехода к той прекрасной жизни, до которой другие народы еще не доросли. Такие идеологические предпосылки большевизма стали формулироваться в России еще с 16-го века, а в 19-м расцвели пышным цветом.   

         Как это ни парадоксально, но тезис о преимуществах  нищеты и несвободы первым четко обозначил и первый западнический критик России – Петр Чаадаев. В 1835 г. в письме к А. И. Тургеневу (т.е. после написания “Философических писем”) он утверждал: «Нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам. ... Мы призваны... обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого... Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу”.[6]
         Далее этот тезис был активно подхвачен, причем не только славянофилами, но и родоначальниками русского социализма Александром Герценым  и Николаем Огаревым. “Мы в некоторых вопросах потому дальше Европы и свободнее ее, что так отстали от нее», - писал Герцен и, констатируя, что «мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм — тот же падающий мир», восхвалял российское «природное тяготение к социалистическим установлениям”, прежде всего «незаметную скромную общину, то есть владение сообща землею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское управление своими делами”.[7]

         Социализм Герцена, а позднее Чернышевского, дал жизнь народничеству, а через него и марксизму. Даже либеральные течения в России в той или иной степени испытывали на себе воздействие социалистических или же по крайней мере этатистских, государственнических идей. Страна упорно не хотела ни капитализма, ни рынка, а мечтала о своем собственном пути преимущественно через «по щучьему велению, по моему хотению». Хорос по этому поводу справедливо констатировал: «Социализм в России и стал по существу альтернативным проектом национального развития. Для многих образованных русских людей социалистическая идеология оказалась привлекательной по ряду причин. Социализм указывал вектор развития, совпадающий с мировым (ведь социалистическое движение родилось в развитой Европе); сокращалось расстояние между Россией и развитыми странами (принцип минования буржуазной стадии). Социалистические идеи опирались на национальные культурные традиции (изначальный коллективизм и общинность русского человека), отвечали антибуржуазной тенденции общественного сознания, столь характерной для стран запоздалой модернизации. .... В результате сознание радикальной интеллигенции в России стало проникаться тем, что можно назвать социальным утопизмом».[8]

         При этом социализм, как уже отмечалось, переплетался с мессианством. Так, в русской философской мысли практически центральное положение всегда занимала идея о некоей богоизбранности русского народа, о его особой мировой миссии, заключавшейся в установлении высшей справедливости, духовности, Царства Божия на земле. Ярким и наиболее полным примером такого подхода была философия Владимира Соловьева, который, в частности, писал: «Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не только не может служить возражением против ее призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно ее не имеют никакого значения. Великое историческое призвание России, от которого только получает значение и ее ближайшая задача, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова».[9] Взгляды западника и славянофила, индивидуалиста и коллективиста, ученого и теократа, моралиста и мистика в одном лице Соловьева без всякого преувеличения можно считать философско-религиозной предтечей большевистского коммунизма (подобно тому, как Ницше предшествовал германскому нацизму). В системе Соловьева все наполнено ожиданием и даже жаждой чего-то общественно нового, большого, очищающего, справедливого, высокого, соборного, народного.

         Нельзя не отметить и того обстоятельства, что самым негативным образом на развитии России (в смысле ее своевременной модернизации) сказывалась монополия ортодоксальной, архаичной Православной церкви, закономерно приведшая данный совершенно необходимый для благополучного общества институт к очевидному загниванию и банкротству. Это неизбежно способствовало сильному падению нравственности в стране и неспособности российской нации в момент обострения социальных проблем отличить добро от зла. Ведь лишь адекватный уровень нравственности в обществе может не только предотвратить пагубное развитие конфликтов, но и вообще придать тому или иному общественному строю человеческое лицо. А нравственность генерируется и поддерживается главным образом религиозными системами. Но в казенной, полностью подчиненной самодержавию и погрязшей в грехах Русской православной церкви человек, ищущий справедливости, часто не мог отыскать никакой правды. Как метко выразился историк М.В. Дьяков, «Императорская Россия медленно, но верно убивала церковь, и, убив, скончалась сама».[10] И тогда пришла новая религия – коммунизм.  

         Важнейшим фактором было, конечно и то, что большевистский социализм стал продолжением и ужесточением имперской модели, столь свойственной для российского менталитета.

 

 

 

                                                                                               3

 

 При этом очень важно отметить, что коллективистский, государственнический, имперский, утопический менталитет закономерно оказался восприимчив не только к уравнительно-утопическим проповедям, но и к казарменному общественному устройству с тотальной государственной властью и сильной харизматичной личностью во главе. Ну, а когда такая власть постоянно заявляет, что она «за народ» и реально пускает кровь народным обидчикам, то значит – это может быть всерьез и надолго.

         Ленин постоянно твердил об освобождении трудового народа, был абсолютно чужд нравственных колебаний, резал господ и буржуев так, что у всех сирых и убогих от мстительной радости просто дух захватывало, и обещал все, что только можно придумать хорошего для примитивно-уравнительного сознания. Эти качества делали его как вождя привлекательным, например, для определенного типа российских разночинцев-маргиналов, которые шли в партию большевиков, поскольку она им давала опору и определенность в эпоху социальных сдвигов и политических катаклизмов. Тем людям из этой когорты, которые не были обделены природой определенными амбициями и способностями, большевизм давал такие возможности проявить себя и самоутвердиться в жизни, от которых просто кружило голову. Вот что, например, ощущал в этой связи упоминаемый уже большевик Георгий Пятаков: «Ленин говорил: «диктатура пролетариата есть власть, осуществляющаяся партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами». ... Когда мысль держится за насилие, принципиально и психологически свободное, не связанное никакими законами, ограничениями, препонами, - тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, падает до нуля. Беспредельным расширением возможного, превращением того, что считается невозможным, в возможное, этим и характеризуется большевистская коммунистическая партия. В этом и есть настоящий дух большевизма».[11]

         Также Ленин очень импонировал массе молодых полуграмотных крестьян, покидавших деревню в поисках работы и попадавших в совершенно чужой мир промышленного города, где их первобытный деревенский коллективизм часто не мог вынести городского индивидуализма среднего класса. Ленинская партия давала им чувство принадлежности: привлекали ее сплоченность, простота лозунгов, ясность цели. А вот более квалифицированные и образованные рабочие шли, как известно, первоначально, пока их не заставили каяться, за меньшевиками и даже кадетами.

         Анализ социального состава большевистской партии показывает, что позиции ленинцев еще до Октябрьской революции сильнее всего были в тех районах страны, где в свое время было наиболее развито крепостное право. (Интересно, что тот же принцип продолжает действовать при выборах и в наши дни).

         Кто был никем, теперь получили приглашение стать всем и откликнулись на этот призыв со всей бесшабашной русской пьяной охотой. «Победа была обеспечена тому, кто посмеет дальше всех пойти в радикальном отрицании всех существующих форм, кто громче всех крикнет «все дозволено!», кто шире всех распахнет клетку, из которой на волю рвутся все дикие, разбуженные войной инстинкты».[12] Вот что чувствовал, например, в новой жизни один из пролетарских поэтов, говоря, прежде всего, о Ленине.

 

         Кто он - гений, человек ли?
         Создал "ад", похерил "рай":
         Хорошо нам в красном пекле -
         Брызжет лава через край...

 

         Мы - хозяева... Мы - боги...
         Крушим, рушим, создаем...
         Гей вы, нытики, с дороги!
         Беспощаден бурелом.

 

         Он помог нам, мы окрепли,
         Кровь, как лава, горяча:
         Потому-то в красном пекле
         Крепко любят Ильича...[13]

 

         Это психология маргинала, люмпена, который может хотеть чего угодно – социализма, коммунизма, бунта, резни, юродства, хозяина-деспота, доброго царя батюшку, - все, что ни попадя, но только не капитализма, не рынка, не конкуренции, не общества, требующего трудолюбия, аккуратности, бережливости, старательности. А люмпенизированного, деклассированного люда накопилось в России к 1917 г. в результате прежде всего войны слишком много.

         Также очень характерно, что, как оказалось, столь превозносимый в марксизме пролетариат вовсе не стал каким-то прогрессивным классом, который ведет общество к благополучию и наиболее рациональному устройству. Скорее наоборот, оторванный от какой бы то ни было собственности, рабочий класс (за исключением наиболее квалифицированной, образованной и стремящееся к улучшению своего благосостояния в рамках рыночных отношений части), до сих пор является питательной почвой для левых, антирыночных политических сил и постоянно использует методы общественного шантажа для улучшения своего положения вне зависимости от экономических реалий и состояния рынка, отрасли, конкретного предприятия и т.д.

         Не рвались ни к какому капитализму и большинство крестьян, голосуя на выборах за эсеровский социализм, основную идею которого – социализацию земли – большевики столь коварно и украли у эсеров, фантастически облапошив и тех, и других. В еще большей степени помогли большевикам солдаты – те же крестьяне. Про них Верховный главнокомандующий русской армии генерал А.А.Брусилов писал: «Солдаты не имели ни малейшего представления о том, что такое коммунизм, пролетариат или конституция. Им хотелось только мира, земли да привольной жизни, чтоб не было ни офицеров, ни помещиков. Большевизм их был на деле всего лишь отчаянным стремлением к свободе без всяких ограничений, к анархии».[14]

         В итоге, говоря о социально-психологической и историко-культурной почве для восприятия большевистских идей, следует констатировать: та часть России, которую можно назвать вечно рабская, холуйская, вечно ленивая, безалаберная и неряшливая, но и всегда что-то о себя мнящая, та часть России в начале ХХ века попросту испугалась капитализма с его свободой, рынком, трудом, старанием, трезвостью, рисками, протестантизмом и т.д. Она отпрянула от трудолюбивой европейской цивилизации, образно говоря, как привыкшая все делать кое-как да как-нибудь пьяница-распутница от перспективы идти в работницы. Дала с легкостью себя обмануть сказками о сладкой, непринужденной и коллективной жизни, чтобы потом хлебнуть настоящего горя в жизни колхозной, коммунальной и лагерной, да еще при этом и называть ее счастливой. 

         Безусловно, прав был последний советский ученый-диссидент Лев Тимофеев, утверждая: «Именно страх перед открытыми рыночными отношениями, страх проиграть на рынке ... питает во всем мире социалистические идеи. У нас же этот победоносный страх обрел черты государственности».[15]

         Таким образом, в целом нужно констатировать, что рассматривать большевизм как идеологию и общественное устройство, исключительно силой и обманом навязанные российскому народу в 1917 г., было бы неправильно. Безусловно, значительная часть населения была обманута большевистской пропагандой, другая – репрессирована, третья - запугана. Это вне всякого сомнения. Но многие люди в силу своего менталитета воспринимали и поддерживали большевистские утопии и реальную политику вполне сознательно. Следует согласиться с философом Зиновьевым, когда он пишет: «В создаваемых коммунистических странах находят свое воплощение мечты миллионов людей о наилучшем для них устройстве жизни. Но с одним коррективом: осуществляясь реально, эти проекты и мечты несут с собой наряду с желаемым и проектируемым еще нечто такое, о чем прожектеры и мечтатели не подозревают, чего не допускают даже в мысли».[16] При этом совершенно истинно и следующее заключение Зиновьева: «Массовые желания редко бывают разумными».[17] 

         Не следует забывать и том, что в условиях выхода России из Первой мировой войны, когда нормальная рыночная экономика уже значительный период времени не работала, а разрушалась, целый ряд черт политики большевиков по строительству социализма совпадал с некими пожарными мерами по спасению городского населения от голода, которые вынуждено было бы некоторое время проводить и любое либеральное правительство. Отбирая хлеб у его производителей и раздавая рабочим, служащим и красноармейцам ранжированные пайки, а также расстреливая спекулянтов, большевики производили впечатление власти, полной решимости навести элементарный порядок после многих месяцев форменного бардака. В том, что потом полные полки магазинов сами собой образуются, очень многие, разумеется, даже не сомневались. Что такое вечный коммунистический дефицит, человечество еще не могло и предполагать.       

 

 

 

                                                                                                  4

 

         А что думали о предпосылках большевизма в России его идейные исторические противники? Вот несколько наиболее характерных цитат русских философов, политиков и публицистов.

         Георгий Федотов: «В этом удушающем рабстве, в той легкости, с которой народ это рабство принял ... сказывается московская привычка к рабству, культура рабства в московские и петербургские столетия истории».[18]

         Николай Бердяев: «Советское коммунистическое царство имеет большое сходство по своей духовной конструкции с московским православным царством. В нем то же удушье... В царстве этом делается опыт подчинения всего народа государственному катехизису».[19]

         Петр Струве: «Легендарный Ленин есть порождение глубокой монархической потребности, живущей во всяких массах вообще и тем более в сырых, детски наивных русских народных массах, с их нарушенным душевным равновесием, с их повышенным до болезненности воображением. Легендарный Ленин, вырастающий в «Красного Царя», есть социально-психологическое явление, подобное «самозванцам» XVII и XVIII вв., столь же уродливое и столь же причудливое».[20] «В порядке фактическом и эмпирическом было бы слепотой отрицать известную народность большевизма. Большевизм также непререкаемо народен, как народно похабное сквернословие, матерщина и тому подобные явления народной психологии».[21]

         Федор Степун: «Было ясно, что большевизм – одна из глубочайших стихий русской души: не только ее болезнь и ее преступление. Большевики же совсем другое: всего только расчетливые эксплуататоры и потакатели большевизма».[22]

         Петр Рысс: «Психология большевизма была психологией типично русской, с ее отталкиванием от Запада, с ее органическим отвращением к культуре... Большевизм, как нельзя более соответствовал времени и духу народа... Кто были они – большевики? Нет, это не злоумышленники, не удачливые преступники, совершившие великое зло, - это русские по психологии своей люди, дошедшие до конца в отрицании им чуждого. Это дети России, разрушающие чуждую им культуру Запада, уверенные, что свет идет с Востока, что России суждено явить миру образец высшего разума и осуществить социальную справедливость. Это – психология русского крестьянства и поэтому большевики не были продуктом чужеземным; нет, это было русское, насквозь русское явление».[23]

         Иван Бунаков: «Советская власть – не чуждая народу, и не одним насилием она правит страной. Сам русский народ в своем безумном порыве к новой жизни поставил ее над собою. Она увлекла его мечтою о мире, хлебе и свободе, и он поверил ей».[24]

         Семен Португейс: «Взбаламученное море социальных отбросов, классовая окрошка и мешанина, больное в сущности поколение, страдающее припадками психических эпидемий – вот тот «рабочий класс», который послужил большевикам материалом для построения своего царства».[25]

         Также очень интересно привести наблюдение Василия Шульгина – активного политического деятеля Февральской революции, монархиста, патриота, являвшегося человеком глубоко русским и, несомненно, всем своим нутром чувствовавшим Россию. В изданной в 1928 году  в эмиграции книге «Что нам в них не нравится», он писал: «В русском народе оказались огромные запасы злости и всякие скверны. Они дремали под спудом, но они были. „Грабь награбленное“ потому имело такой оглушительный успех, потому превратилось в такой мощный таран, – что бандитизм, „воризм“ сидит где-то совсем близко под шкурой русских. Это мы могли наблюдать и в Белом стане. Очень уж легко смотрели некоторые воины, боровшиеся за всяческие попранные права, – на право собственности. „Смерть буржуям“ потому так удалась в России, что запах крови пьянит, увы, слишком многих русских; и сатанеют они, как звери. Великое число садистов ходило между нами в мундирах и пиджаках, а мы-то этого и не подозревали… Большевизм – дитя азиатской бескрайности – сидит в каждом из нас, русских, в той или иной степени. ... В тех случаях, когда большевизм проявляется в безоглядном транжирстве денег (преимущественно на выпивку или на женщин), сей большевизм носит название „широкой русской натуры“. Французы, немцы и чехи, которые откладывают на черный день (для того, чтобы не сидеть у кого-нибудь на шее в старости, или для того, чтобы купить себе свой собственный клочок земли), исторгают у нас презрительное название – „сантимники“! Мы не понимаем, как можно „считать каждый грош“. А вот большевики не понимают, как можно считать каждую каплю крови... С их точки зрения такая гуманность – пошлое, мелкобуржуазное сантимничанье. На первый взгляд тут нет ничего общего, а по существу эти явления совершенно того же характера. Ибо и здесь и там работает одна и та же особенность, именуемая „отсутствие задерживающих центров“».[26]

         На известную ментальную предрасположенность России к первобытному коммунизму указывают и многие современные исследователи. Так, академик Александр Яковлев утверждал: «Большевизм психологический, ассоциируемый с нетерпимостью, поклонением авторитетам, мифологизацией власти, постоянным ожиданием спасителя, духовным и нравственным иждивенчеством ... закрепил в нашей общественной психологии многие худшие черты и качества авторитарного сознания, мышления, типа личности. Но и сам сумел утвердиться во многом потому, что общественная почва для него была подготовлена предшествующими веками.

В условиях России в большевизме сплелись и вековые традиции беззакония и авторитаризма, и труднообъяснимая тяга к утопиям, и мерзость бытия, и смешение разных культурных эпох и экономических укладов на одном государственном пространстве, и зловещая череда кровавых «вождей», и многое иное. История наградила нас идеологией нетерпимости, большевики превратили ее в государственную».[27]

         Известный политолог Александр Ципко писал по этому поводу: "Ни одна страна Европы, наверное, в то время не была так подготовлена к восприятию марксистского учения о диктатуре пролетариата, как Россия 1917 г. Ненависть значительной части населения к "белой кости", к наглой русской буржуазии, люмпенизация значительной части рабочего класса, неразвитость гражданского общества, среднего класса и фатальный дефицит правовой культуры, уважения к правам и свободам личности обусловили это". "Царистские настроения, привычка жить под железной рукой, патриархальщина, бескультурье и безграмотность бородатого мужика – все это способствовало в конечном счете утверждению диктатуры большевизма».[28]

         Руководитель Центра международных социально-экономических сопоставлений Института Европы РАН Валентин Кудров также отмечал: «Чрезвычайно важным оказалось и воздействие на формирование большевизма внутренних конкретных российских источников, значение которых недооценивается и до сих пор. ... Прежде всего следует сказать о российских исторических традициях, связанных с централизованным государственным управлением громадной территорией с разнообразной палитрой этнического, социального, экономического и политического разнообразия в региональном аспекте. Речь идет и о традициях дикого крепостничества, очень напоминающего рабство, об отсутствии Ренессанса и реформаторских движений, характерных еще для средневековой Европы. О неразвитости и слабости отношений частной собственности и восточном деспотизме (вспомним не только Ивана Грозного, но прежде всего Петра I). Все это формировало особый менталитет коммунальности, общинности, артельности, который в советское время стали называть коллективизмом». Говоря о идейном проявлении такого менталитета у российских революционеров-народников, Кудров констатировал, что они «боялись грядущего капитализма в России и верили в ее особый некапиталистический путь развития».[29] Также исследователь подчеркивал, что марксизм, являясь самой большой утопией из всех, какие знало человечество, находил активный отклик у обездоленной, люмпинизированной части человечества, которая особенно податлива на политические манипуляции и популистскую демагогию.  

Академик Яковлев наряду с этим обращал внимание и на своеобразную террористическую историю России, констатируя на сей счет: «Пренебрежение к конкретному человеку большевики полностью взяли из марксизма. Но не только. Были и свои, российские, традиции - нигилизм, нечаевщина, анархизм». При этом архитектор советской перестройки указывал и на одно чисто российское явление: «В сущности, вся освободительная борьба в прошлом шла под лозунгом «воли», а не «свободы». «Воля» — это свобода для меня, а потом для другого, но и последнее зависит от меня, дающего волю. «Свобода» — это свобода прежде всего для другого, что и дает свободу всем. Традиции «воли» вдохновляли на Руси не только крестьянские бунты, но и революционеров конца XIX века. Она продолжает жить в психологии современников, совершающих Реформацию, что в значительной мере блокирует путь к подлинной свободе».[30]

 

 

                                                                                                     5

 

         Вместе с тем, безусловно, верно и то, что социалисты всех мастей ни за что не успокоились бы до тех пор, пока кто-то где-то не осуществил идеи уничтожения частной собственности на практике и не попытался построить свободное от капиталистического неравенства государство процветания и справедливости. При этом очень любопытно вспомнить Бисмарка, который говорил, что социализм надо бы опробовать на народе, которого не жалко.[31] К несчастью, эта незавидная историческая миссия впервые выпала на долю России.

         В этой связи Петр Струве прозорливо писал: «Русская революция потому имеет всемирно-историческое значение, что она есть практическое опровержение социализма.... На русской революции оправдалась идея одного из величайших умов России, одинокого Чаадаева: «Мы как будто живем для того, чтобы дать какой-то великий урок человечеству».[32]

         Такой взгляд разделяют сегодня весьма многие. Например, крупнейший исследователь роли института частной собственности в достижении общественного благополучия Том Бетелл писал: "Идея [коммунизма] оказалась несостоятельной. Задним числом можно смотреть на советский опыт как на широкомасштабный эксперимент, щедро оплаченный кровью, свободой и благосостоянием людей".[33] 

         Но самое важное, что одно время аналогичная позиция декларировалась и в самой официальной России. Так в сентябре 1991 г. президент РФ Борис Ельцин отвечая на вопросы ABC News, сказал: "Я думаю, что этот эксперимент, проведенный на нашей земле, был трагедией для нашего народа и это чудовищно, что такое произошло на нашей территории. Было бы лучше, если бы этот эксперимент провели пусть в какой-нибудь маленькой стране, чтобы люди убедились, что это утопическая идея, пусть и красивая. Я думаю, постепенно все это поймут и в других странах, где еще есть сторонники коммунизма".[34]

         Также следует обратить внимание и на слова  Председателя Правительства РФ Владимира Путина, который на памятной церемонии в мемориальном комплексе «Катынь» 7 апреля 2010 г., говоря о том, что российскому народу довелось пройти через «ужасы гражданской войны, насильственную коллективизацию и через массовые репрессии 1930-х годов», подчеркнул: «Репрессии крушили людей, не разбирая национальностей, убеждений, религий. Их жертвами становились целые сословия у нас в стране: казачество и священники, простые крестьяне, профессора и офицеры - офицеры, в том числе царской армии, которые пришли на службу советской власти в свое время и их не пощадили, - учителя и рабочие. Логика была одна - посеять страх, пробудить в человеке самые низменные инстинкты, направить людей друг на друга, заставить слепо и бездумно повиноваться. Этим преступлениям не может быть никаких оправданий. В нашей стране дана ясная политическая, правовая, нравственная оценка злодеяниям тоталитарного режима. И такая оценка не подлежит никаким ревизиям».[35]

         При этом целый ряд авторов считают, что известная социально-психологическая предрасположенность России к коммунизму еще не говорит о заведомой неизбежности победы большевиков в 1917 г. или очень большой вероятности неких реставраций тоталитарно-казарменного общественного устройства в перспективе. Тот же Гайдар, с одной стороны признавал: «Ленинский социализм глубоко лежал в русле русской истории, был органичен для царства Малют, Иванов, Годуновых и империи Павлов, Аракчеевых, Петров. Он представлял собой развитие одной из линий державной истории.   Конечно, в российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм был готов его воспринять. Это был вирус патологического злокачественного усиления, разрастания государства. Вечный российский выбор – к саморазвивающемуся гражданскому обществу или самодержавно-восточной деспотии – был наконец сделан».[36]

         Но наряду с этим Гайдар полагал, что успехи сельского хозяйства России в период 1909 – 1913 гг., (производство зерна выросло с 1900 по 1913 гг. в полтора раза, экспорт – вдвое), то есть в ходе рыночной Столыпинской реформы, красноречиво говорят о том, что значительная часть крестьянства оказалась все-таки весьма восприимчивой к капитализму. «Никогда российское сельское хозяйство не развивалось так успешно, как в коротком интервале между общиной и колхозом. Так история дала экспериментальный ответ на спекуляции относительно «прирожденного коллективизма» русского крестьянина, его опять же «непреодолимого» неприятия частной собственности. По крайней мере для наиболее активной части дореволюционного крестьянства это было явно не так», - [37]  писал автор российских либеральных реформ в 1994 г., мучаясь все той же головной болью всех российских реформаторов: насколько Россия способна воспринять основные принципы европейской цивилизации – в своей основе индивидуалистической.

         И в этой связи нельзя не упомянуть об одном парадоксе. Как это не удивительно в связи с вышеприведенными рассуждениями об азиатской (или по крайней мере специфически русской) почве, на которую успешно лег большевистский казарменный коммунизм, но изначально марксизм на рубеже ХIХ – ХХ веков представлялся в России как раз теорией западнической и даже «ультразападнической». Например, Валентинов (Вольский) свидетельствовал: "Нас привлекал в марксизме его европеизм. Он шел из Европы, от него веяло, пахло не домашней плесенью, самобытностью, а чем-то новым, свежим, заманчивым…Запад нас манил".[38]

         И действительно, у Ленина можно найти немало негатива в адрес "азиатского варварства" и "проклятой язвы азиатчины, отравляющей Русь". "Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы", - повторял Ленин слова Чернышевского, желая, как многие думали, вывести Россию из этого восточного сонного царства. Все оказалось иначе. То есть Ленину, по сути, удалось обмануть еще и многих российских западников, которые все-таки в России всегда были, есть и, надо надеяться, будут.

         В заключение приведем еще одну весьма интересную мысль Алексея Кара-Мурзы: «Коммунизм противостоит не демократии, а хаосу. Коммунизм – это реакция не на демократию, а на неполучающуюся демократию; он – реакция традиции не на модернизацию, а на неполучающуюся модернизацию. Это – защитная реакция традиционалистского общества не перед угрозой реформации, а перед угрозой деградации и распада. Коммунизм оппонирует в Истории не Цивилизации, а, напротив, Варварству (реальному или воображаемому) от имени Цивилизации».[39]

         В этой связи следует отметить, что рассмотрение коммунизма как альтернативного варианта модернизации стран второго и третьего эшелонов является одной из центральных задач в книге Владимира Хороса «Русская история в сравнительном освещении». При этом он приходит к выводу, что социализм в России принес “негативную модернизацию”. В частности, автор исследования заключает: «Разрушалось и то, что успело пустить корни в недолгий период буржуазной модернизации (предпринимательство, демократические учреждения, научные традиции и пр.). На “очищенном” месте коммунизм в России попытался создать “новую социалистическую цивилизацию” — мир единой официальной идеологии, торжественных заседаний, парадов, принудительного или полупринудительного труда. Эта попытка не удалась и не могла удаться. Не только по причине тоталитарного, антигуманного характера “реального социализма” в России, но и потому, что ничего прочного в истории не может быть создано посредством разрушения. В этом смысле ситуация “негативной модернизации” создает немалые трудности и для дальнейшего развития России в посткоммунистический период».[40]

         А можно ведь сказать и совсем просто, как это сделал российский политик Григорий Явлинский: «Коммунизм – как педикулез: появляется от бедности».