-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Андрей Гурьев. Как закалялся агитпроп: Система государственной идеологической обработки населения в первые годы НЭПа. Санкт-Петербург. 2010 г.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

 

Глава 4

 

Люблю я, когда люди ругаются!

 

 

 

О чем люди – с самых пеленок – молились, мечтали, мучились?

О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье,

 - и потом приковал их к этому счастью на цепь.

Евгений Замятин, «Мы».

 

 

                                                                                                  1

        

         Чтобы лучше понять суть большевистской государственной машины для идеологической обработки людей, целесообразно привести дополнительно некоторые лежащие в плоскости именно этой темы характеристики ее непосредственного автора – Ленина, полученные из свидетельств знавших его лично людей или же выводов объективных историков. При этом нужно отметить, что некоторые из цитируемых политиков, были противниками Ленина, а потому их мнение носит, разумеется, субъективный характер. Однако нельзя не обратить внимание на одну особенность. Эти люди имеют право свидетельствовать хотя бы потому, что в историческом споре с Лениным все они оказались в той или иной степени правы, поскольку в современном гражданском обществе сегодня представлен очень широкий спектр политических течений от социал-демократов до монархистов и все они доказали свое право на существование, на выражение интересов определенных групп людей с признанием приоритета общечеловеческих ценностей. Поистине один Ленин оказался кругом неправ и полным банкротом. (Если не считать, конечно, что он благополучно пребывает пока еще в северокорейском чучхе и кубинском кастризме, а также будет жить вечно в менталитете определенного круга людей). При этом мы, разумеется, не станем приводить выдержек из тех бесчисленных панегириков Ленину, которые издавались миллионными тиражами в СССР, поскольку этой литературе, как органической части коммунистической пропаганды, совершенно нельзя верить. 

         Н.Валентинов так характеризовал вождя большевизма: "Если бы заснять фильм из повседневной жизни эмигранта Ленина в пределах его правил, привычек, склонностей, - получилась бы картина трудолюбивого, уравновешенного, очень хитрого, осторожного, без большого мужества, трезвейшего, без малейших эксцессов мелкого буржуа. …Однако это только одна половина Ленина. Если бы параллельно с первым, "немым" фильмом, заснять другой, с записью звуковой, передающей то, что проповедует Ленин, то, что чистенько, аккуратно он заносит на бумагу (без писания, сводящегося к наставлениям, команде, приказам, директивам - он не мог бы жить), предстанет феномен, бьющий своей противоречивостью. Этот трезвый, расчётливый, осторожный, уравновешенный мелкий буржуа - далёк от уравновешенности. Он считает себя носителем абсолютной истины, он беспощаден, он хилиаст. Он способен доводить свои увлечения до ража, от одного ража переходить к другому, загораться испепеляющей его самого страстью, заражаться слепой ненавистью, заряжаться таким динамитом, что от взрыва его в октябре 1917 года будут сдвинуты с места все оси мира. Две души, два строя психики, два человека - в одной и той же фигуре. … Возвращаясь из эмиграции и подъезжая 16 апреля 1917 года к Петрограду, Ленин, волнуясь, спрашивал: "Арестуют ли нас по приезде?" Это - одна ипостась Ленина. Двадцать минут спустя, после торжественного его приёма на вокзале представителями Совета рабочих и солдатских депутатов, Ленин нёсся на броневике через весь Петроград к дворцу Кшесинской, ставшего помещением Центрального Комитета большевиков, бросая встречным толпам: "Да здравствует мировая социалистическая революция!" Это - другая ипостась Ленина. От одной души поёт НЭП и завещание Ленина - "надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперёд." От другой - Октябрьская революция и хилиастические видения кровавой мировой коммунистической революции".[1]

         Также интересно привести свидетельство бывшего товарища Ленина по "Искре" Александра Потресова: "Никто, как он не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по-видимому, не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным. Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо-таки гипнотического воздействия на людей, я бы сказал, господства над ними. Плеханова – почитали, Мартова – любили. Но только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным, бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатичную веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя".[2]

         Другой меньшевик, автор известных "Записок о революции" Николай Суханов писал: "Ленин – вообще очень хороший оратор. Не оратор законченной, круглой фразы, или яркого образа, или захватывающего пафоса, или острого словца, но оратор огромного напора, силы, разлагающий тут же, на глазах слушателя, сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящий ими, долбящий, долбящий по головам слушателей – "до бесчувствия", до приведения их к покорности, до взятия в плен".[3]

         Большевик Александр Нагловский вспоминал: «Теперь о Ленине... обычно пишут, как о каком-то спокойном мудреце, вещавшем истины. Напротив...Ленин был крайне нервен, непоседлив, взвинчен».[4]

         А вот пересказ разговора Ленина с меньшевиком, а впоследствии советским дипломатом Георгием Соломоном в декабре 1917 г. "Мы забираем как можно левее!!" – заявил Ленин. "Все это очень хорошо, - стал осторожно возражать Соломон. – Допустим, что вы дойдете до самого, что называется, левейшего угла… Но вы забываете закон реакции. Ведь вы откатитесь по этому закону черт знает куда!" "И прекрасно! – воскликнул Ленин. – Прекрасно, пусть так, но в таком случае это говорит за то, что надо еще левее забирать. И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона реакции. Мы победим! Мы всколыхнем весь мир!" "Пока что не знаю, что будет дальше, вы только уничтожаете», - заметил Соломон. Ленин ответил: "Верно, совершенно верно, вы правы. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев? "Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо". Вот и мы, верные писаревским – а они истинно революционны – заветам, ломаем и бьем все, бьем и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, - все разлетается в дребезги, ничего не остается, то есть все оказывается хламом, державшимся только по инерции!. .. Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!"[5]

         Упоминавшаяся уже исследовательница деятельности Ленина Дора Штурман характеризовала его прежде всего как «экстремиста и демагога» и писала относительно его методов работы в области пропаганды следующее: «У Ленина были лозунги – броские, упрощенные до пределов, доступные каждому, воздействующие более на чувства, на личные и массовые инстинкты, чем на разум». Также она подмечала, что Ленин в  своих массово-пропагандистских работах всегда обращался, с одной стороны, к посвященным, на которых была рассчитана его марксистская фразеология, а с другой - к массам, этой фразеологии не понимающим. «На массы рассчитана лесть и лапидарная демагогия обещаний, призывов и клеветы. Картину событий, образы их участников, макеты их целей Ленин лепит размашисто и произвольно. Его забота – не правдоподобие, а реакция зрителей на эти яркие муляжи. ... Далее следуют обязательные инсинуации».

         Делая в своей книге «О вождях российского коммунизма» текстологический анализ ленинских статей, Штурман подчас поясняла, что вынуждена привести сам текст в достаточно большом объеме, «ибо в нем нет ни одного слова, не несущего демагогической или тактической нагрузки».

         Еще одно важное ее наблюдение заключалось в том, что Ленин никогда не упускал из виду главного условия эффективной пропаганды: хочешь быть понятым – говори на языке масс и говори то, что массы не только могут понять, но и хотят услышать. При этом его совершенно не волновало, что он сплошь и рядом заведомо обманывал своих адресатов, например, так называемых союзников пролетариата – крестьянство, служащих и другие мелкобуржуазные слои.  «От Ленина крестьяне получили (в феврале-октябре 1917 г.) и доступный язык, и близкие идеи, и спасительное единообразие пропаганды», - считала Штурман и поясняла, что упрощенность ленинских формул достигалась и лексически, и через обеднение содержания. «Две-три плоские мысли внушаются слушателям посредством настойчивой тавтологии», [6] - констатировала исследовательница. 

         Также интересно привести еще одно свидетельство Виктора Чернова: «Его ничем непреоборимый, действенный оптимизм, даже в такие моменты, когда все дело казалось погибшим и все готовы были потерять голову, не раз оправдывался просто потому, что Ленина вовремя спасали ошибки врагов. Это бывал просто слепой дар судьбы, удача, но удача венчает лишь тех, кто умеет держаться до конца даже в явно безнадежном положении. Большинство сдается, не дожидаясь этого конца, - не хочет даром тратить силы, не хочет явно ненужных и бесполезных жертв. И по-своему они правы и благоразумны, только именно их благоразумие часто и не позволяет случайной удачи их выручить. Вот почему есть некое высшее благоразумие в неблагоразумии человека, готового до конца истощить последнюю каплю сопротивляемости, вопреки всему: стихии, логике, судьбе, року. Такого благоразумного неблагоразумия природа отпустила Ленину необыкновенно много – быть может, чересчур много. Зато для окружающих, для друзей, для приверженцев, для массы - факт, что Ленин не раз выводил партию из самых отчаянных ситуаций, превращался в какое-то чудо и, разумеется, приписывался его гениальной прозорливости, то есть как раз тому качеству, которого у него в большом, историческом масштабе совершенно не было. Ленин был прежде всего фехтовальщик. А фехтовальщику не нужно провидений, не нужно слишком сложных идей, может быть вообще не следует чересчур задумываться; но надо уметь сосредоточить на одном все внимание и все силы, приковать свой взгляд ко всем движениям противника, обладать чисто инстинктивной находчивостью и приспособленностью всех рефлексов, чтобы в данный момент на каждое данное действие врага найти без малейшего промедления самый удачный ответ. Ум у Ленина был не широкий, но интенсивный, не творческий, но изворотливый и в этом смысле изобретательный. ....Но с этим непосредственным тактическим здравомыслием в необычайно резком на первый взгляд противоречии стояла абсолютная беспочвенность и фантастичность всех его прогнозов более широкого исторического размаха и всех его программных идей и планов, рассчитанных не на сегодня и не завтра, а на целую переживаемую эпоху».[7] 

         А вот еще одно наблюдение уже упоминавшегося Потресова: «В пределах социал-демократии, или за ее пределами, в рядах всего общественного движения, направленного против режима самодержавия, Ленин знал лишь две категории людей: свои и чужие. Свои, так или иначе входящие в сферу влияния его организации, и чужие, в эту сферу не входящие и, стало быть, уже в силу этого одного трактуемые им как враги. Между этими полярными противоположностями, между товарищем-другом и инакомыслящим-врагом, для Ленина не существовало всей промежуточной гаммы общественных и индивидуально-человеческих взаимоотношений».[8]

         Ленинские постоянные интриганство и диктаторство порой отвращали от него даже своих. Ушли было в 1909 г. в богостроительство и идеализм (философски несопоставимо более плодотворный по сравнению с примитивным материализмом Ленина) А.А.Богданов и А.В.Луначарский. А бывший столь близким Ленину обеспечивавший техническими средствами боевиков Красин, когда в 1916 г. его, работавшего в эмиграции инженером, попросили помочь безработному Ленину, вытащил из кармана пару банкнот и сказал: «Право, Ленин не стоит того, чтобы его поддерживать. Это вредный тип и никогда не знаешь, что, какая дикость взбредет ему в его татарскую башку, черт с ним!»[9] (Любопытно, что такое отношение не помешало после революции Красину стать наркомом торговли и промышленности).

         Интересные воспоминания о проявлении ленинского склада ума оставил Лев Троцкий. Рассказывая, как он навещал Ленина в Лондоне, Троцкий пишет, что когда Ленин показывал ему окрестности, то постоянно адресовался к ним как к «ихним», имея в виду «не английские», но — «вражеские»: «Этот оттенок, выражающийся больше в тембре голоса, был у Ленина всегда, когда он говорил о каких-либо либо ценностях культуры или новых достижениях... умеют или имеют, сделали или достигли — но какие враги!».[10] То есть Ленина совершенно не волновали какие-то достижения западной цивилизации сами по себе. Он хотел уничтожить это общество несмотря ни на что.

         Ленин всегда проявлял склонность к жестокости. Уже в молодости он восхищался не только всеми народниками-революционерами, но в особенности вождем "Народной расправы", автором «Катехизиса революционера» Сергеем Нечаевым – поистине исчадьем ада, а не человеком, к которому в конце ХIХ века с одинаковой неприязнью относились и монархисты, и либералы, и революционеры. "Нечаев должен быть весь издан, - неоднократно повторял Ленин, – необходимо изучить, дознаться, что он писал, расшифровать все его псевдонимы, собрать воедино и все напечатать".[11] Закономерно, что написанный по материалам нечаевщины роман Ф.М. Достоевского «Бесы» Ленин читать принципиально не стал, сказав про него: «Явно реакционная гадость, терять на нее время у меня абсолютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая литература мне не нужна, - что она мне может дать?... На эту дрянь у меня нет свободного времени». Ленин вообще не мог терпеть произведения Достоевского, называл его «архискверным писателем», а дух его романов – «морализирующей блевотиной». [12]

         Впоследствии издаваемые Лениным декреты и распоряжения обрекали на смерть огромную массу ни в чем не повинных людей, и при этом он не чувствовал ни малейшего раскаяния по поводу смертей, которые были целиком на его совести. В то же время Ленин скорее всего не извлекал удовольствия из страданий других, то есть не был садистом, а его жестокость происходила из полного безразличия к страданиям конкретных людей.  Горький составил из разговоров с Лениным впечатление, что «ему почти неинтересно индивидуально-человеческое, он думает только о партиях, массах, государствах». В другом месте писатель отмечал, что «рабочий класс для Ленина это то, что для кузнеца руда», то есть сырой материал для социального эксперимента. Горький также вспоминал, что когда он просил Ленина в годы красного террора сохранить жизнь тому или иному из приговоренных к смертной казни, вождь большевиков каждый раз бывал неподдельно удивлен, почему его беспокоят по таким пустякам. 

         В этой связи следует отметить, что некая разрекламированная потом коммунистической пропагандой ленинская любовь «к простому человеку» была, по меньшей мере, сильно преувеличена, а если называть вещи своими именами, то попросту очередной неправдой. Объективный биограф Ленина Роберт Сервис специально обратил внимание на эту тему и привел в своей книге целый ряд свидетельств тому, что конкретные люди труда Ленина, как правило, не интересовали. Он, например, никогда не предлагал своей матери, владевшей землей в Самарской губернии, сдавать ее в аренду крестьянам деревни Алакаевка, сильно нуждавшимся в этом, а поддерживал сделку по сдачи ее предпринимателю Крушвицу, поскольку так было выгоднее. Из получаемых от этого средств Мария Александровна высылала Ленину регулярные переводы.

         Еще более характерным примером была ситуация в 1891—1892 гг., когда Поволжье, где жили Ульяновы, поразил голод. При этом молодой Владимир выступил против какой-либо общественной помощи голодающим на том основании, что «голод играет роль прогрессивного фактора», потому что снимает крестьян с земли и гонит в город, где они формируют пролетариат.[13]  Также характерным в этом смысле является то обстоятельство, что Ленину представлялась прямая возможность защищать конкретных людей в суде, поскольку он уже начал было работать помощником присяжного поверенного, то есть адвокатом. Однако вождя такая забота о людях абсолютно не прельщала и, по свидетельству Григория Зиновьева, он вспоминал о нескольких месяцах своей адвокатской практики исключительно с иронией. Не имел привычки Ленин заводить какие-то личные чисто человеческие отношения с рабочими и в период его революционной деятельности в России до ссылки, интересуясь исключительно теми людьми, которые втягивались в его пропагандистскую орбиту. Люди интересовали Ленина только как исторический материал для революции либо в роли его помощников-вождей, либо идущей за его партией массой.

           Со временем нахождения у власти жестокость Ленина быстро нарастала и далеко превосходила очень многих его соратников (исключая, вероятно только Троцкого и Сталина). Например, в середине февраля 1918 г., когда никакой гражданской войны еще не было, а наблюдалось, по определению самого Ленина «триумфальное шествие Советской власти», председатель СНК предложил на заседании Чрезвычайной комиссии по снабжению и транспорту принять декрет, согласно которому обязать всех крестьян сдавать продовольствие в обмен на квитанции, а в случае отказа или же простой задержки с поставками продуктов виновных расстреливать. Даже народный комиссар продовольствия Цюрупа впоследствии писал: «Мы были ошеломлены, прочитав этот проект. Принятие такого декрета привело бы к массовым казням. В конце концов проект Ленина был отклонен».[14] Однако, как известно, это не помешало вождю в том же году и затем вплоть до своего ухода требовать расстрелов крестьян напрямую через распоряжения главы правительства. Вот типичная телеграмма в Пензенский губисполком от 10 августа 1918 г.: «Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят «последний решительный бой» с кулачьем. Образец надо дать. 1)  Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. 2) Опубликовать их имена. 3)  Отнять у них весь хлеб. 4) Назначить заложников — согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков. Телеграфируйте получение и исполнение. Ваш Ленин. Найдите людей потверже».

         Как это часто бывает, оборотной стороной жестокости Ленина был недостаток личного мужества или, точнее, умение всегда вовремя скрыться, когда начинает пахнуть жареным. Очень характерно, например, что в начале 1890-ых годов Ленин не признался в авторстве одного из текстов, за что его товарищ П.К. Запорожец получил два дополнительных года ссылки, а Ленин избежал более жесткого наказания, нежели была его поистине курортная ссылка в Шушенское.[15]

         А вот что писал по поводу недостатка у Ленина мужества Н.Валентинов: «Гармонии слова и дела, приписываемой Ленину, у него как раз и не было. Он никогда бы не пошел на улицу «драться», сражаться на баррикадах, быть под пулей. Это могли и должны были делать другие люди, попроще, отнюдь не он. В своих произведениях, призывах, воззваниях, он «колет, рубит, режет», его перо дышит ненавистью и презрением к трусости. Можно подумать, что это храбрец, способный на деле показать, как не в «фигуральном», а в «прямом, физическом смысле» нужно вступать в рукопашный бой за свои убеждения. Ничего подобного! Даже из эмигрантских собраний, где пахло начинающейся дракой, Ленин стремглав убегал. Его правилом было «уходить по добру, по здорову» – слова самого Ленина! – от всякой могущей грозить ему опасности. ...  Хотя Ленин давал самые детальные советы и даже директивы как драться с царской полицией, бить шпионов, поджигать полицейские участки (см. его письмо от 29 октября 1905 года в Боевой Комитет при Петербургском Комитете), никак нельзя себе представить, что лично он может всё это проделывать. Этого величайшего революционера нельзя себе представить идущим во главе демонстрантов на бой с полицией или стоящим в первых рядах на баррикаде. … Какие бы рационалистические, увесистые аргументы в защиту такой позиции не приводились – морально и эстетически она все же коробит». Описывая жизнь Ленина в 1917 г. в России между двумя революциями, Валентинов констатировал: "Доведённая до крайности осторожность и боязнь быть арестованным (он несомненно считал, что с его арестом рушится и вся революция) порождали у него своего рода шпиономанию: ему всегда казалось, что около дома, где он поселился, появлялись шпионы".[16]

         Действительно, неизменной реакцией Ленина на ситуацию физической опасности было бегство. Он обладал непревзойденной способностью исчезать при угрозе ареста или перестрелки, даже если для этого требовалось бросить своих. Так, Татьяна Алексинская, жена предводителя большевистской фракции во II Государственной думе, вспоминала: «Впервые я встретила Ленина летом 1906 г. Мне не хочется вспоминать об этой встрече. Ленин, которым восхищались все левые социал-демократы, казался мне до этого легендарным героем... Никогда его не видев, поскольку он до революции 1905 г. жил за границей, мы представляли его себе революционером без страха и упрека... Какое же острое разочарование постигло меня, когда я увидела его на митинге на петербургской окраине. Не одна только его внешность производила неблагоприятное впечатление: он был лыс, с рыжеватой бородой, монгольскими скулами и неприятным выражением лица. В основном это было его поведение во время последовавшей демонстрации. Когда кто-то, увидев, как кавалерия наехала на толпу, закричал: «Казаки!», Ленин первым бросился бежать. Он перескочил через забор. Его котелок упал, открыв лысый череп, потный и блестевший на солнце. Он упал, поднялся и снова побежал... У меня было странное чувство... Я понимала, что нечего было делать, надо было спасаться. И все-таки...».[17] При этом, как потом выяснилось, все другие участники митинга остались на месте и начали пререкаться и договариваться с казаками.

         Характерно, что, приехав в ноябре 1905 г. в Россию, Ленин активно подстрекал рабочих на вооруженные выступления, прямо-таки учил тактике терроризма в условиях уличной войны, а когда действительно в декабре началось Московское восстание, он с Крупской быстро укрылся в Финляндии. Они возвратились только 17 декабря после подавления беспорядков.

         После начала войны Ленин из Австрии перебрался в нейтральную безопасную Швейцарию, откуда обвинял находившихся в своих воюющих странах западных социал-демократов в том, что они не выступили с лозунгами «за поражение своих правительств», хотя такие выступления были чреваты исключительно суровыми наказаниями по законам военного времени. А в 1917 г. после неудачного июльского путча Ленин моментально скрылся опять сначала в шалаше у озера Разлив, а затем в более безопасную Финляндию, отказавшись предстать перед вполне демократичным судом и использовать его в качестве трибуны, как это было принято у революционеров-народников.

         Целый ряд случаев аналогичного поведения Ленина приводил Борис Никитин, руководивший с марта по июль 1917 г. контрразведкой Петроградского военного округа, в своей известной книге «Роковые годы». Например, он привел свидетельство большевика Алина (Рыжкова), который рассказывал, как однажды в Париже в 1910 г. группа большевиков сидели в одном из кафе, в том числе и Ленин. Тут вошли несколько членов оппозиционной большевистской группы «Вперед». Они держали себя демонстративно, слышались возгласы: «крепкоголовые демагоги». Ленин, побледнев, схватил шляпу и, взволнованный, быстро покинул зал. После этого его нигде не могли найти. Оказалось, что два часа под дождем, скрываясь, он бродил по городу, так как, по словам Алина, был сильно взволнован. «Свидетели приводят этот пример как образец его личной тру­сости», - констатировал полковник Никитин.

         Также он передавал рассказанный ему надежным свидетелем личный разговор большевиков Иоф­фе и Троцкого, когда первый напомнил второму, что после провала июльского вос­стания 1917 г. несколько большевиков, в том числе Ленин, собрались на совещании на окраине Петрограда. «Вы помните, - сказал Иоффе, - каким выглядел Ленин: бледный, насмерть пе­репуганный. Он сидел и даже слова не мог произнести. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к убеждению, что он был редкий трус». 

         После приведения еще ряда аргументов, воспитанный на традициях русского офицерства Никитин заключал: «Таков был вождь, который бежит, бросает своих в крити­ческую минуту: но что особенно поразительно, — «слова не может выговорить» — «для великой цели». Потом он начинает осторожно возвращаться. Когда? — Через три месяца — 7 октября, после того, как Троцкий, отбыв тюрьму, успел стать 25 сентября во главе Совета солд. и раб. депутатов и привести к присяге весь гар­низон. Как возвращается Ленин? После 7 октября по ночам, по квартирам у Каменева, у Суханова и у других на Выборгс­кой стороне. В каком виде? — Загримированный: «седенький, под оч­ками, — не то учитель, не то музыкант, а может быть, буки­нист» — так описывает Ленина, изменившегося под гримом до неузнаваемости, один из его сотрудников того времени. Нужен ли был этот маскарад, когда опасно было показывать­ся в офицерских погонах?

... В ночь с 23-го на 24 октября в Смольный Институт про­бирается загримированный Ленин под защиту пушек, ружей и пулеметов. Там ему будет безопаснее, чем где-либо. Пер­вый раз после июльского бегства он показывается широкой публике в Совдепе 26 октября, на другой день «после побе­ды в гражданской войне», как он сам сказал».

         Никитин считал, что особенностью Ленина, отличавшей его от других революционеров, было отсутствие жертвенности. «Политического деятеля двигает на риск идеал, сознание необходимости жертвы для общего блага. Мы можем конста­тировать, что никаких чувств, превалирующих над животным инстинктом самосохранения, у Ленина не оказалось. В труд­ные минуты он прежде всего бежит, один бежит, молча бежит, бросает своих без указаний».[18]

         Следует также отметить, что в период Гражданской войны, Ленин в отличии от Троцкого и ряда других большевиков, ни разу не выехал на фронты и вообще куда-либо далее подмосковных Горок. Не решился он и посетить какую-либо страну с дружественным визитом как глава государства или же международную конференцию (например, в Гааге в 1922 г.). Между тем, казалось бы, кто лучше него мог донести до иностранных лидеров позицию новой России? Кто мог бы лучше отстаивать ее интересы в различного рода дискуссиях? Но Ленин руководствовался прежде всего интересами личной безопасности.

         Также уместно привести характеристику Ленина как политика, данную Петром Струве в апреле 1924 г.: «В истории есть два вида значительных людей. Одни таковы в силу своего личного содержания, которым они налагают на исторический процесс свою печать. Другие выражают лишь какую-то большую историческую, добрую или злую, стихию, являясь ее исполнителями и орудиями. Первые люди всегда лично значительны, ибо они сами содержательны, самобытны. Вторые представляют комбинацию каких-то личных свойств, которую можно в известном смысле назвать одаренностью, с силами исторической стихии. В Ленине перед нами второй случай. Его идейное содержание было неоригинально, и в своей существенной неоригинальности он, как ум, был лишен даже какой-либо одаренности. Все его умственное содержание это — марксизм в его внутренне противоречивом, логически и объективно несостоятельном, варианте. Но этот скудный и плоский ум был наделен огромной и гибкой волей, не только безоглядной, но и совершенно бесстыжей. Всякой сильной воле присущ более или менее значительный гипнотизм, некая степень неотвратимой заразительности. Воля Ленина была заразительна, и она, вместе с его «революционным» содержанием, соединившись с волнами разбуженной и разнузданной темной исторической стихии, привела к торжеству коммунистической революции. ... Комбинация революционера и тактика, вообще говоря, морально весьма трудная, осуществлялась в Ленине с полной, я бы сказал, артистической легкостью. Ленин был абсолютным аморалистом в политике и потому ему было легко быть таким превосходным и успешным тактиком».

         Описывая личный психологический тип Ленина, Струве утверждал: «Это была смесь палача с лукавцем. То, что в Ленине всегда отталкивало тех людей, которые когда-то были его единомышленниками в главном и основном, была именно эта ужасная смесь. И Г. В. Плеханов, и В.И. Засулич, и М.И. Туган-Барановский, и пишущий эти строки, несмотря на все различие своих темпераментов и даже взглядов, испытывали некое общее глубочайшее органическое отталкивание от самой личности Ленина, от его палаческой жестокости и абсолютной неразборчивости в средствах борьбы. Душа прямой и нежно-тонкой Веры Ивановны Засулич прямо содрогалась и сжималась при соприкосновении с этим человеческим воплощением лукавой злобы. Но именно такой человек и мог напоить своим ядом и оседлать народную стихию. В стихии этой огромную силу с 1917 г. возымели всегда тлеющие в человеческой природе искры и семена злобы и ненависти, предательства и хамства. Как ловкий тактик, Ленин со своими «товарищами» разжигал эти искры, в то же время всю силу своей воли и все могущество своего подпольного гипнотизма направляя на организацию власти. Палач и лукавец, революционер и тактик в одном лице, Ленин был великим органическим властолюбцем. ... Властолюбие было у Ленина подлинной стихией его существа. Вся его личность была объята этой похотью. В этом страшном властолюбии была его сила, как политического деятеля и организатора партии».[19]         

              Наряду с этим Ричард Пайпс, например, находил, что культурный багаж Ленина был весьма скромен для русского интеллигента его поколения. По мнению историка, сочинения лидера большевизма выдают очень поверхностное знакомство с русской классической литературой (не считая Тургенева), по большей части относящееся, вероятно, ко времени обучения в гимназии. Российские эмигранты-революционеры отмечали, что Ленин и Крупская практически не ходили на концерты и в театр. Потресов свидетельствовал, что с двадцатипятилетним Лениным можно было обсуждать только один предмет: «движение». Ничто другое его не интересовало, и ни о чем другом он не мог сказать ничего интересного. «В общем, он не был тем, что принято называть многосторонней личностью», [20] - констатировал Ричард Пайпс.

    

 

                                                                                                     2

 

         Отдельным очень характерным вопросом в теме "Ленин и пропаганда" является поведение вождя в процессе публичной или частной полемики с представителями иных точек зрения. Как уже упоминалось, здесь он совершенно не стеснялся в выражениях, любил всячески задеть, обругать, третировать, оскорбить своего противника, вывести его из себя, спровоцировать на ответную резкость, попытаться вызвать излишнее волнение, чтобы оппонент допустил ошибку и т.д. Александр Майсурян в своей книге "Другой Ленин", (в которой он в целом относится к своему герою с явной симпатией) привел  большой ряд слов и выражений Ленина, употребленных им в печатных работах или устных выступлениях по отношению как к политическим противникам, так и соратникам.

         Вот что набрал Майсурян (приведем этот значительный кусок из его книги почти полностью). «Самая добродушная ленинская ругань: о. Мудрецы! Бывают же такие комики! Чудаки! Шутники! Наивные лю­ди! О. комедианты! Вы -просто слезоточивые дурачки, слюнтяи. Кисейные барышни да жеманные юноши, кото­рые читали в книжке и вычитали одни жеманности. Кис­ляи поганые, мямли, нытики, слякоть, ученые дураки и старые бабы. Святенькие, но безрукие болваны. Милейшие поросята, болтуны, оболтусы, шуты гороховые, совсем безголовые люди, пустомели, хвастуны, слепцы, тупицы первого ранга, круглые дураки, не люди, а жалкие тряпки. Пустозвонный болтун, болван, путаник первого ранга, пус­толайка, поросеночек, милейший добряк, миляга, сладень­кий дурачок, дура петая, махровая. О, теленок! Дитя! Поис­тине образец растерянного, слезоточивого и импотентного филистера! О, какое убожество! О, лицемеры! Эти глупые, истерические существа, я так зол, так зол!..

         Ругань покрепче: сами по себе вы — гробы поваплен­ные. Душонка у вас насквозь хамская... Какая презренная холопская фигура! Негодяй! Сукин сын, подлец, архижу­лик, архимерзавец, паскудная гнида, грязная сволочь. Ма­зурики, подонки, канальи, лакейские души, прохвосты, ха­мы, архипройдохи. Сволочь и дурни! Дурачье и сволочь! Мерзавцы! Негодяи, которые плюют и блюют на нас.

         Самый высокий градус брани: дать в морду... наплевать в харю... вдрызг уничтожить, смешать с грязью... втоптать в помойную яму... выпороть жестоко и публично... пороть всурьез... бить и драть... бить в три кнута... слизняки, шваль, гадины, вонючки, говно, говняки... не люди, а слизь и мер­зость. Мы его высечем так, что до новых веников не забу­дет. Вас надо четыре раза расстрелять.

       Столь же часто Ленин сравнивал своих противников с животными. Это дикие и бешеные собаки, сторожевые псы, тигры, ослы, шакалы, свиньи, акулы, пауки, клопы, блохи, пиявки, могильные черви, вонючие насекомые, ги­ены, стервятники, а также мастодонты и ихтиозавры, ибо зубры для них слишком почетное название. Среди такого зоопарка даже страус, комнатная собачка или на­хохлившийся индюк выглядят почти как похвалы.

       В поисках выразительных красок Ленин прибегал и к сочным выражениям, взятым из половой области: языкоблудствовать вовсю, пачкать языкоблудством, языком распутничать, кастрировать, публичный дом, общедоступ­ная сводница, выкидыш, недоносок, ублюдок, труположство и т.д. Особое внимание уделено проституткам: здесь и просто проститутки, и проститутки либерализма, и публичные мужчины... Но знаменитого выраже­ния «политическая проститутка», которое приписывается Ленину, в его сочинениях нет.

         Нередко ленинская ругань обращается и на «своих»: арестовать паршивых чекистов... сажать коммунистичес­кую сволочь... подвести под расстрел чекистскую сволочь. Мы будем достойны лишь того, чтобы нам все плевали в рожу. Нас всех... надо вешать на вонючих веревках. Однажды Ленин прочитал целую лекцию о ругани това­рищу, который упрекнул его за резкие слова. «До сих пор я думал, что имею дело с взрослым челове­ком, а теперь смотрю на вас и не знаю: не дитя ли вы или по ряду соображений, ради моральности, хотите казаться ди­тятей. Вас, видите ли, тошнит, что в партии не господству­ет тон, принятый в институте благородных девиц. Это ста­рые песни тех, кто из борцов-революционеров желает сде­лать мокрых куриц. Боже упаси, не заденьте каким-нибудь словом Ивана Ивановича. Храни вас Бог — не вздумайте обидеть Петра Петровича. Спорьте друг с другом только с реверансами. Если бы социал-демократия... применяла бы беззубые, никого не задевающие слова, она была бы по­хожа на меланхолических пасторов, произносящих по вос­кресеньям никому не нужные проповеди».

         Владимир Ильич с удовольствием вспомнил, как вели­колепно бранился Маркс и как другие революционеры умеют «так замазать морду противника, что он ее долго не может отмыть"... «Маркс и Энгельс в «хорошем тоне» смыслили мало, - замечал Ленин. - не долго раздумывали, нанося удар, но и не хныкали по поводу каждого ими полученного удара. «Если вы думаете, - писал од­нажды Энгельс, - что ваши булавочные уколы могут пронзить мою старую, хорошо выдубленную, толстую ко­жу, - то вы ошибаетесь». «Говорят: боритесь, но только не отравленным оружием», — замечал Ленин по поводу ругани и возражал на это слегка измененной евангельской фразой: «Поднявшие отравленный меч от отравленного меча и погибают».

         Резкости и обидные выпады, считал Ленин, -  это сво­его рода прием борьбы. В. Адоратский вспоминал: «Влади­мир Ильич, смеясь, говорил, что он этот прием хорошо знает: цель этого приема состоит в том, чтобы заставить противника в злобе наговорить лишнего, написать в состо­янии раздражения какие-нибудь глупости. После того как противник на такую удочку попался, - тут-то его и можно разделать». «Люблю я, когда люди ругаются, - писал Ле­нин, - значит, знают, что делают». Однажды он сказал то­варищу, с которым спорил: «Меня раздражает ваш дипло­матический или, вернее, парламентский тон! Говорите же, ругайтесь, возражайте!»

         «Борьбы не бывает без увлечения, - писал Ленин. - Увлечения не бывает без крайностей; и, что до меня, я все­го больше ненавижу людей, которые в борьбе... видят прежде всего «крайности». Меня всегда подмывает - из­вините - крикнуть этим людям: «по мне уж лучше пей, да дело разумей».

         Была ли ругань Ленина совершенно лишена «личного чувства», как у Рахметова? Во всяком случае нередко после обмена яростнейшей бранью он мирился со своими противниками. И тогда полностью восстанавливал с ними дружеские отношения. Никакой «тени прошлого» не оста­валось: все сказанное мгновенно предавалось забвению. Предлагая в одном случае примирение своим противни­кам, он замечал: «Все личное (неизбежно внесенное острой борьбой) пойдет в минуту насмарку». «Когда Ильича противник ругал, - писала Крупская, - Ильич кипел, огрызайся вовсю, отстаивал свою точку зрения, но когда

вставали новые задачи и выяснялось, что с противником можно работать вместе, тогда Ильич умел подойти ко вче­рашнему противнику как к товарищу. И для этого ему не нужно было делать никаких усилий над собой».

         Сколько резких слов Ленин потратил, например, на Троцкого. «С Троцким, - ядовито замечал он, - нель­зя спорить по существу, ибо у него нет никаких взглядов». Он клеймил Троцкого как пустозвона, проходимца, него­дяя, мерзавца, шельмеца, тушинского перелета, Ноздрева, Балалайкина, Тартарена из Тараскона, Иудушку... Но после всего этого в ноябре 1917 года невозмутимо назвал «луч­шим большевиком». «У нас нет ни тени озлобления против лиц... У нас нет чувства мстительности», - замечал Ленин о большевиках. «Никому из нас не приходит в голову брать что-либо назад или хныкать по поводу «озлобления спора».

         Вообще, стиль Ленина очень эмоционален. Речь обиль­но уснащена восклицаниями. Даже его письменные тексты пестрят междометиями и эмоциональными возгласами: уф! Бррр!.. Фи, фи! Ха-ха!! Аминь! Тьфу-тьфу! Увы, увы! Ей-ей! Гм... гм... Вот! вот! Ура!! Какие страсти! Какие ужасы! Беда! Боюсь! Какой позор! Стыд и срам! Помилуйте! Это скан­дал, это зарез, это крах! Швах! Это смертоубийство! Это ха­ос! Это верх безобразия! Какая гнусная комедия! Картина! Прелесть! Премило! И смех и горе! Вот ахинея и глупость! Вздор и вздор! Это архиглупо! Да ведь это просто галиматья, сапоги всмятку! Это чистейшее ребячество!! Сумасшест­вие!! Святая истина! Святители! Какая благодать! Да и ты­сячу раз да! Нет и тысячу раз нет, товарищи!

         Ленин и на бумажной странице постоянно кипит дейст­вием, ему не хватает одних слов, он вовсю помогает своим мыслям зубами, губами, руками, ногами, призывая то «плюнуть себе в харю», то «разжевывать и вбивать в башки всеми силами». Ремарка к одной из его речей 1919 года гла­сит: «Ленин делает красноречивый жест ногой. Смех» (жест изображал пинок под зад). «Воняйте!!» — яростно обра­щался Ленин к своим оппонентам. В его текстах вообще довольно много «физиологии»: здесь лязганье и скрежет зу­бов, ковыряние в носу, вонючие прыщи и нарывы, гной и отрыжка, слезы и текущие от удовольствия слюнки, дрожь бешенства и тошнота, пена на губах и бешеная слю­на, жирные поцелуи, трупный яд, река помоев, моря вони и сто тысяч плевков... В одном месте Ленин замечает: «Это рассуждение до того прелестно по своей наивности, что так и хочется расцеловать его автора».

         Некоторые шутки Ленина отдают «черным юмором»: «Были бы трупы, а черви всегда найдутся»; «Карась, говорят, любит жариться в сметане»; "Вместе пойман, вместе повешен». Ленин шутит, что хотел бы поддержать одного противника «так же, как веревка под­держивает повешенного». Он старается воздействовать не только на зрение, но и на все чувства читателя: «Есть изре­чение: не тронь — не воняет»; «Его приходится сравнить с гнилым яйцом, которое лопается и шумно и с особенно... пикантным ароматом»; «Можно жить около отхожего мес­та, привыкнуть, не замечать, обжиться, но стоит только приняться его чистить — и вонь непременно восчувствуют тогда все обитатели не только данной, но и соседних квар­тир»; «Чувствуешь себя так, как будто бы под носом у тебя начали разворачивать накопившуюся с незапамятных вре­мен груду нечистот».[21]

 

 

                                                                                                      3

 

         И напоследок несколько слов о кумире Ленина – Карле Марксе. Вот как его характеризовал, например, идеолог русского анархизма Михаил Бакунин: «Нервный ... до трусости, он чрезвычайно честолюбив и тщеславен, сварлив, нетерпим и абсолютно ... мстителен до безумия. Нет такой лжи, клеветы, которую бы он не был способен выдумать и распространить против того, кто имел несчастье возбудить его ревность или, что все равно, его ненависть. И нет такой гнусной интриги, перед которой он остановился бы, если только, по его мнению, впрочем, большею частью ошибочному, эта интрига может служить к усилению его положения, его влияния или к распространению его силы. В этом отношении он совершенно политический человек ...  По воспитанию и по натуре он якобинец и его любимая мечта – политическая диктатура».[22]  

         А вот характеристика Маркса, данная ему Сергеем Булгаковым в статье «Карл Маркс как религиозный тип». Говоря о личном характере основоположника коммунизма, философ описывал его как властолюбца и человека, в душе которого было больше ненависти, чем любви, отмечая его «бесцеремонное отношение к человеческой индивидуальности». Булгаков также указывал: «Для взоров Маркса люди складываются в социологические группы, а группы эти чинно и закономерно образуют правильные геометрические фигуры, так, как будто кроме этого мерного движения социологических элементов в истории ничего не происходит и это упразднение проблемы и заботы о личности, чрезмерная абстрактность есть основная черта марксизма». Булгаков подчеркивал полное равнодушие Маркса к судьбам отдельных конкретных людей и язвительно враждебное отношение к религии, особенно христианству. Это он объяснял тем, что «христианство пробуждает личность, заставляет человека ощущать в себе бессмертный дух, индивидуализирует человека, указывая для него путь и цель внутреннего роста, а социализм его обезличивает».[23] 

         И в заключении следует привести чрезвычайно точную характеристику, которую дал историк Владимир Хорос не какой-то конкретной личности, а типу социального утописта. Она полностью подходит к тем историческим личностям, которые и осчастливливали человечество в ходе так называемых пролетарских революций. «Утопист начинает с осознания социальной несправедливости, объективной потребности общества в революционной трансформации. Для него это осознание становится самодовлеющим, революция — самоцелью, восприятие окружающего мира — одномерным. Прошлое достойно сожаления, настоящее невыносимо, спасение только в будущем. “Там, за морями горя солнечный край непочатый”, — писал в начале XX в. русский поэт Владимир Маяковский. Чтобы попасть в будущее, надо пройти через очищение, революцию. Революция — это как бы сжигание за собою мостов, в ней не просто допустимо, но прямо необходимо насилие, и чем больше, тем лучше. Дело тут не в личной жестокости, а в убеждении: принципиально новый общественный порядок можно построить лишь в том случае, если старое общество будет разрушено “до основанья”. Максимализм цели приводит к максимализму средств.
         Для утописта на первом плане — субъективные факторы человеческой деятельности. Стремления, идеалы, воля к действию — вот его главные отправные точки. Конечно, утопист не может игнорировать реальной действительности. Но все в ней, что противоречит его планам и намерениям, рассматривается как “сопротивление материала”, которое можно и должно преодолеть. Отсюда постоянное “нетерпение”, готовность, как однажды выразился народник Андрей Желябов, “подталкивать” историю, которая “движется ужасно тихо”. Иначе говоря, революционность утописта элитарна. Она опирается главным образом на “критически мыслящих личностей”, сплоченных в единую организацию, которая сплоченностью и мобильностью должна компенсировать узость революционных рядов.
         На первый взгляд утопист предлагает грандиозный творческий план разрешения всех общественных проблем и противоречий. Но эта романтическая программа “светлого будущего” опирается на чрезвычайно бедное, механистическое понимание общественной жизни. Такое несоответствие лишь на первый взгляд неожиданно. Ведь утопист задумал — шутка сказать! — привести общество к идеальному состоянию, гармоническому равновесию. Он дорожит малейшей деталью своего проекта, стремится контролировать каждый шаг его выполнения. Но это означает отношение к обществу (часто неосознанное, имплицитное) как к некоему механическому агрегату, набору элементов, которыми можно манипулировать, заменять, останавливать, заводить и т.д. Поэтому революционер-утопист легко превращается в утописта-бюрократа. Отсюда и его стремление к регламентации всего и вся, нетерпимость к любому инакомыслию, несовпадению с его мнением. А как же: ведь только он знает, как привести человечество к социальному “хэппиэнду”. Он “единоначальник” в мышлении, даже если не властолюбив от природы. Если же он еще и является таковым, то у него все шансы стать настоящим диктатором от революции.
         Наконец, программа утописта весьма сомнительна с точки зрения критериев гуманизма, человечности. Утопист, несомненно, искренно отвергает социальную несправедливость, постоянно говорит о любви к людям, к человечеству. Но это чувство абстрактно, оно обращено исключительно в будущее. Это любовь к “дальнему”, как выражались в тогдашней русской публицистике. Что же касается “ближних”, современников, то они вызывают у утописта в лучшем случае сожаление. “Ближние” — всего лишь материал, подлежащий обработке, выделке, подготовке к новому обществу. Попросту говоря, нынешнее поколение должно быть принесено в жертву поколению грядущему».[24]        

         В итоге же можно вполне логично констатировать: каковы были идеологи и вожди коммунизма, такова была и созданная ими система идеологической обработки населения.