-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Андрей Гурьев. Как закалялся агитпроп: Система государственной идеологической обработки населения в первые годы НЭПа. Санкт-Петербург. 2010 г.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава 3

Ленин нечестно мыслит                                                         

Знание, абсолютно уверенное в том,

что оно безошибочно, - это вера.

Евгений Замятин, «Мы»

                                                                                                      1

          Большевистская государственная пропаганда имела целый ряд характерных, присущих ей органически черт, или особенностей. Важнейшей из них следует признать демагогический характер. Более того, если бы нужно было охарактеризовать коммунистический агитпроп одним единственным словом, его можно было бы смело назвать «демагогия», то есть побуждение людей к определенному образу мышления и поведения с помощью ложных аргументов, невыполнимых обещаний, извращения фактов, потворства низменным инстинктам и страстям малограмотных масс, манипулирования людьми путем привлекательных призывов и лозунгов, лишенных реального обеспечения и т.д.

         Это качество большевистской пропаганды исходило прежде всего из самой природы марксизма как ложной общественной теории, по выражению академика Александра Яковлева, «утопии, игры фантазии, злого обмана, игры на инстинктах, спекуляции на реальных социальных уродствах и противоречиях»,[1] в истории развития которой всегда присутствовало устойчивое давление заранее принятой идеологической схемы на отбор, обработку и трактовку фактов. Образно говоря, первичен был «Манифест коммунистической партии» с его заклинанием «призрака коммунизма», а вторичен «Капитал» с претензией на научный экономический анализ, который все-таки не выдерживал никакой квалифицированной критики ни по одному из своих центральных положений, а особенно в части теории трудовой стоимости и прибавочной стоимости.[2] Однако первых научных коммунистов никакая критика их учения абсолютно не смущала, потому что они ее попросту игнорировали.

         Историк и экономист Том Бетелл констатировал по этому поводу: "Марксисты, начиная с "Манифеста", отбросили, как не заслуживающие обсуждения, все проблемы, которые неизбежны при разрушении одного из самых фундаментальных общественных институтов – [частной собственности]. Основатели коммунизма того времени и не предвидели никаких трудностей, и не рассматривали их, на что позднее обратил внимание кембриджийский экономист Альфред Маршалл, отмечавший, что социалисты "не изучают доктрины, подвергающие их нападкам". Они удовлетворялись широковещательными заявлениями об исторической необходимости и едко высмеивали всякого, кому хватало смелости не согласиться с ними. … Маркс не столько призывал к уничтожению частной собственности или к победе пролетариата, сколько предсказывал эти события. Проповедь была замаскирована под пророчество".[3]          

         Между тем, в то время как Маркс, Энгельс, Ленин и все другие коммунисты и социалисты ХIХ-ХХ веков видели в капитализме, то есть строе, основанном на частной собственности и рынке, лишь исключительный негатив, обреченный на свалку истории, экономисты, исповедовавшие действительно научные, объективные подходы, прозорливо оценивали его суть и перспективы совсем по-другому. Вот как можно передать квинтэссенцию такого взгляда в формулировке крупнейшего либерального мыслителя ХХ века, яркого представителя «австрийской» экономической школы  Людвига фон Мизеса: «Отличительной чертой современного капитализма является массовое производство товаров для массового же их потребления. Результат этого - тенденция к постоянному повышению среднего уровня жизни, постепенное обогащение многих. Капитализм превращает "простого человека" из пролетария в "буржуа". На рынке в капиталистическом обществе простой человек является полноправным хозяином-потребителем, который, покупая или воздерживаясь от покупки, в конечном счете, определяет, что и в каком количестве должно производиться, какого качества оно должно быть. Магазины и заводы, удовлетворяющие исключительно или преимущественно нужды более состоятельных членов общества в предметах роскоши, играют лишь подчиненную роль в условиях рыночной экономики. Они никогда не достигают размаха большого бизнеса, ибо большой бизнес всегда - прямо или косвенно - обслуживает массы. Именно в этом возрастании роли масс состоит радикальный социальный переворот, совершенный "промышленной революцией". Те социальные низы, которые в предыдущие эпохи составляли толпы рабов и крепостных, бедняков и нищих, становятся теперь покупающей публикой, ради которой старается бизнесмен. Они-то и есть тот клиент, который "всегда прав", полновластный хозяин, который способен сделать бедного поставщика продукции богатым, а богатого - бедным. В условиях рыночной экономики уже не нужны вельможи и чиновники, держащие в повиновении чернь и собирающие с нее налоги и подати, чтобы предаваться шумным пирам, оставив на долю простолюдина краюху черного хлеба. Капиталистическая система производства позволяет преуспевать лишь тем, кто научился как можно лучше и при минимальных затратах удовлетворять нужды людей. Разбогатеть можно только обслуживая потребителя. Капиталист неизбежно теряет состояние, если он не сумел или не успел вложить его в дело для наилучшего удовлетворения общественных потребностей. В этом ежедневном плебисците, где каждый грош дает право голоса, именно потребители определяют, кому владеть и управлять заводом, магазином, фермой. Контроль за материальными средствами производства является теперь общественной функцией, одобряемой или отвергаемой Его Величеством Потребителем. А вот что представляет собой в этих условиях понятие свободы. Любой взрослый индивидуум имеет возможность моделировать свой образ жизни по собственному плану. Никто не принуждает его жить согласно единственно допустимому плану, навязываемому властями с помощью полиции, т. е. общественного аппарата принуждения».[4]

         Мизес подчеркивал, что только рынок способен сделать так, чтобы, преследуя исключительно свои собственные интересы, индивидуум в то же время действовал на благо всего общества в целом. Никакого другого способа совместить интересы личности и общества нет[5], и разрушение рынка, как этого всегда хотели марксисты, неизбежно ведет к разрушению и самого человеческого общества.  

         При этом не говоря об уже самых первых экономистах «австрийской» школы конца ХIХ в. (Карл Менгер, Ойген Бем-Баверк, Фридрих Визер и др.[6]) не оставлявших в своих трудах сомнения в неправоте Карла Маркса, даже один из первых виднейших марксистов Эдуард Бернштейн, вынужден был в 1899 г. признать, что в "Капитале" во многих главах (особенно в знаменитой 24-ой) «дается одностороннее и недостаточное изображение фактов, чтобы приспособить его к заранее диалектически построенной схеме». Такой подход, по его мнению, был свойственен и Карлу Каутскому в ранний период, который «должен насиловать факты, чтобы согласовать их с традиционными формулами доктрины».[7] В том же году и русский марксист Петр Струве опубликовал анализ социальной теории Маркса, в котором вскрыл ее непоследовательность, показав, что исходя из описанных в «Капитале» предпосылок, если социализм и грядет, то исключительно в ходе эволюции, но никак не революции. Более того, Струве, как и «австрийцы», подверг уничтожительной критике центральное для марксизма понятие «стоимости», придя к выводу, что это категория не научная, а некая метафизическая.[8] Также, например, философ Сергей Булгаков, будучи в молодости марксистом, в 1900 г. в книге «Капитализм и земледелие» обосновал, что в области сельского хозяйства Марксов закон концентрации производства совершенно не действует и здесь характерна, наоборот, тенденция к децентрализации. Для аграрной России это был крайне важный вывод. В целом следует констатировать, что к рубежу столетий былая мода на марксизм в среде научной интеллигенции как Европы, так и России стала сходить на нет.

         Между тем Ленин полностью оставался в плену утопических построений и был обуреваем лишь одной идеей – подготовкой социалистической революции. Его труды, являясь евангелием для партийной пропаганды, сплошь и рядом просто игнорировали доводы противников большевизма, подменяли поиски серьезных контраргументов эмоциональными обвинениями в «оппортунизме», «лакействе», «ренегатстве» и т.д. Ленинские работы, претендующие по замыслу на серьезные научные исследования, например, "Развитие капитализма в России" (1899 г.), "Материализм и империокритицизм" (1909), «Государство и революция» (1918 г.) и др. в действительности явно не выдерживали критики и среди специалистов никакими гениальными трудами никогда не считались. (В отличии, конечно, от тех произведений Ленина, которые были посвящены политической тактике - «Что делать?», «Две тактики социал-демократии в демократической революции», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» и др. – и которые поныне являются поистине непревзойденными пособиями для любого рода экстремисткой, подрывной деятельности, оставаясь золотым фондом в духовном багаже  тоталитарных движений. В данном контексте Ленина вполне можно было охарактеризовать определением, данным его соратником еще по «Искре» Александром Потресовым – «злодейски гениальный»[9]). 

         Известный русский экономист, причем социалист и поборник кооперации, Михаил Туган-Барановский писал о Ленине: "Экономист, теоретик, исследователь он ничтожный. … Говорят о его книге "Развитее капитализма в России", но ведь она слаба, лишена настоящего исторического фона, полна грубых промахов и пробелов».[10] От авторов, критикующих Маркса, Ленин, по утверждению Туган-Барановского, просто сознательно отворачивался. Что же касается книги «Государство и революция», рисующей картины социалистического общества, то она была настолько утопической, фантастической и даже парадоксально наивной, что воспринимать ее всерьез могли только такие же, как Ленин, революционные фанатики и никто более. «Большевизм останется темной страницей в истории социализма», [11] - констатировал, например, марксист-центрист Карл Каутский, легко превращавшийся в глазах Ленина по мере своего поправения из когда-то обожаемого учителя в «ренегата» и «сладенького дурачка Каутского».[12] 

         Крупнейший русский мыслитель Николай  Бердяев был также убежден, что как ученый-философ Ленин очень слаб.[13] Философ и историк русской философской мысли Николай Лосский писал в этой связи: «Бердяев справедливо замечает, что «диалектический материализм марксистов-ленинцев приписывает материи божественные атрибуты». Непонятно, на каких основаниях они называют эту основную реальность «материей». Не будучи материалистами в подлинном смысле слова, марксисты представляют свое мировоззрение материалистическим при помощи умолчаний или туманных и неточных утверждений».[14] Весьма примечательно и мнение философа Сергея Булгакова. На вопрос, как он оценивает творчество Ленина, Булгаков однажды ответил: "Ленин нечестно мыслит. Он загородился броней ортодоксального марксизма и не желает видеть, что вне этой загородки находится множество вопросов, на которые марксизм не может дать ответ. Ленин их отпихивает ногой".[15]

         Аналогичного мнения придерживался известный философ и публицист Федор Степун, называвший Ленина "рабом своего революционного мифа", у которого "с догматической косностью духа уживается изумительная подвижность услужающей мысли, изумительная способность оправдания и применения своей догмы".[16] При этом Степун так характеризовал Ленина: «Он говорил изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно. Основной чертой психологии и идеологии его речей была не простота, а какое-то ухарски-злостное упростительство».[17] С этим были согласны, например, первый русский марксист Георгий Плеханов, считавший, что Ленину свойственен прежде всего "невероятный дар упрощения"[18] и публицист Петр Рысс, утверждавший: «Едва ли не самым для него характерным является сематичность его ума, - отсюда небрежность во всем. ...Ленин – само упрощение. ... Примитивная вера, примитивная прямолинейная логика, примитивная идеология и примитивные инстинкты при полном неуважении и недоверии к культуре и к опытности старой мудрой Европы - вот что составляло отличительные черты большевизма». [19] Интересно, что Ленин и сам не отрицал своего стремления к этому упрощению. По воспоминаниям М.Горького, он говорил: "Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто".[20]

         А вот мнение бывшего соратника Ленина, уже упоминавшегося Николая Валентинова (Вольского): «Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими, словно обухом, по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений – одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, «условные рефлексы». В 1903 г. таким словечком было «акимовщина», в следующие годы появились другие: «ликвидатор», «отзовист», «махист», «социал-патриот»» и т.д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь».[21]

         Очень характерны воспоминания Надежды Крупской о том, как Ленин подходил к полемике с противниками: «Владимир Ильич тщательно конспектирует высказывания «критиков», выбирает и выписывает особо яркие и характерные места и противопоставляет им высказывания Маркса. Тщательно анализируя высказывания «критиков», он старается показать их классовую сущность, выпукло ставя наиболее важные и больные вопросы».[22] То есть Ленина совершенно не заботило выявление аргументации по существу вопроса. Первым делом он стремился обосновать свою позицию ссылками на Маркса и показать классовую сущность соперника, а именно то, что он льет воду на мельницу капитализма. После этого оппонент просто терял для Ленин всякий интерес. «Мы над теми, кто относится отрицательно к диктатуре пролетариата, смеемся и говорим, что это глупые люди, не могущие понять, что должна быть либо диктатура пролетариата, либо диктатура буржуазии. Кто говорит иначе, либо идиот, либо политически … неграмотен. ….. А кто мечтает о середине – самый вредный и опасный нам противник» [23], - вот типичная, характерная для Ленина аргументация его позиции. (Соответственно, после смерти вождя самым главным в советской жизни было найти для обоснования тех или иных действий соответствующую цитату из самого Ленина. Все, что не соответствовало классику, было антисоветским, преступным).

         Ленинские «нечестное мышление», «дар упрощения», «гипнотизирование словечками», заведомое отрицание всего некоммунистического, слепая вера в истинность исходных постулатов марксизма делали невозможным объективное исследование фактов. В данной связи следует отметить, что многие мыслители указывали на религиозную природу большевизма. Так, Бертран Рассел писал: "Большевизм является религией. Его догмы также далеко отстоят от очевидности или противоречат ей… Принимающие большевизм становятся невосприимчивыми к доказательствам науки и совершают интеллектуальное самоубийство".[24]  «Раб догмы», [25] - так называл Ленина в 1917 г. Максим Горький.

         Ленин был, разумеется, исключительно одаренным человеком. Но после казни его брата Александра в 1887 г. и последовавшего спустя несколько месяцев исключения 17-летнего Владимира из Казанского университета в него словно вселился бес ниспровержения основ того общества, в котором семья Ульяновых оказалась на совершенно незнакомом для нее раньше при жизни Ильи Николаевича маргинальном положении.[26] Буквально в один год, будучи высланным в материнское имение Кокошкино и проживая там без определенных занятий, Ленин, начитавшись Чернышевского, стал патологическим революционером. При этом он очень быстро, по его собственному свидетельству, к 1889 году, нашел и наиболее психологически близкую для него систему взглядов в виде марксизма, придававшего истории человечества умозрительный смысл и порядок и указывавшего пути разрушения существующего общества. Все, что соответствовало этому мироощущению, Ленин впоследствии талантливо и со страстной энергией поднимал на щит, все что противоречило – презрительно отвергал с порога. «Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией», [27]  - восторженно писал Ленин о марксизме. Он уверовал в новое учение с истовостью религиозного фанатика и стал человеком, непоколебимо убежденным, что он воплощает законы истории и при этом единственный на планете правильно понимает учение Маркса.     

         Историк Ричард Пайпс по этому поводу отмечал: «С того момента, когда Ленин сформулировал теоретически и практически доктрину большевизма, вокруг него как бы сомкнулась невидимая стена, за которую не могла проникнуть ни одна чуждая мысль. Вследствие этого ничто не могло изменить его мнения. Он относился к той категории людей, о которых маркиз де Кюстин сказал: они понимают все, кроме того, что им говоришь. С ним нужно было либо соглашаться, либо бороться; любое несогласие вызывало прилив разрушительной ненависти, стремление стереть противника с лица земли. ... В конце концов этот изъян подорвет его попытку построить новое общество, поскольку мысль о том, что люди могут жить в мире и согласии, была ему недоступна».[28]

         Однако принятое и развиваемое Лениным учение оказалось ложным, утопическим,[29] а значит, при попытках воплотить его в жизнь и при этом сохранить поставленные изначально высшие задачи, его сторонникам, испытывающим закономерные провалы в своей деятельности, необходимо было как-то объяснять несоответствия и неудачи, изворачиваться, лгать, сваливать на кого-то другого вину за практические результаты, обосновывать стратегические и тактические перемены, выдавать действительное за желаемое, морочить людям голову все новыми схоластическими доказательствами истинности целей и средств и т.д.

         То есть самая главная, центральная социалистическая идея марксизма-ленинизма о том, что ликвидация частной собственности приведет к построению счастливого, благополучного общества, являлась базой для неизбежного развития большевистской демагогии. И чем больше пытались большевики реализовать свою политическую программу, тем эта ложь становилась все необъятнее, глубже и изворотливее. Причем очень часто в эту ложь верили и сами ее творцы, отчего она, разумеется, не становилась менее демагогичной. Этот вопрос встал уже на VIII партконференции в декабре 1919 г., когда, намечая план лекций в системе политграмоты, Николай Бухарин пояснял: "Третья лекция называется "Почему у нас тяжело жить?". Она должна разрешить психологическое противоречие, которое у некоторых является: "Каким образом вы говорите о такой хорошей вещи, как коммунизм, и в то же время в нашей Советской республики, которая идет к коммунизму, жрать нечего?" Это противоречие нужно разрешить в первую голову. На этот вопрос нужно в первую голову ответить".[30] (И действительно, почему в распрекрасной советской стране на каждом шагу встречаются дефицит и очереди, а трудящиеся в капиталистических странах живут не в пример лучше, коммунистической пропаганде пришлось потом объяснять советским гражданам ежедневно и ежечасно в течении всего существования СССР).

         При этом Ленин и не скрывал, что не видит ничего плохого в использовании клеветы и обмана в том числе и рабочих, если это служит его политическим целям. Так, например, когда в 1907 году он публично написал, что меньшевики предали рабочий класс, и должен был предстать перед партийным судом объединенной тогда РСДРП по обвинению в клевете, Ленин безапелляционно заявил: «Именно эта формулировка как бы рассчитана на то, чтобы вызвать у читателя ненависть, отвращение, презрение к людям, совершающим такие поступки. Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, а на то, чтобы разбить ряды, — не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию. Эта формулировка действительно имеет такой характер, что вызывает самые худшие мысли, самые худшие подозрения о противнике, и действительно, в отличие от формулировки, убеждающей и поправляющей, она «вносит смуту в ряды пролетариата».[31] Такая позиция заставила содрогнуться даже многих сторонников Ленина, ведь в то время различие между меньшевиками и большевиками внутри РСДРП воспринималось еще как некое досадное недоразумение. Но Ленин уже четко относил недавних своих боевых товарищей к злейшим врагам и не оставлял для них ни малейшей надежды на проявление им элементарной порядочности.

                                                                                                   2

         И действительно, следует со всей очевидностью признать, что весь путь Ленина к власти и во власти – это непрерывная цепь вольного или невольного обмана и самообмана, введения в заблуждение всех вокруг и себя самого, лжи, клеветы, хитрости, коварства, оговоров, предания забвению клятвенных обещаний, придумывания причин неудач и новых курсов, приписывания своей партии чужих заслуг, резонерства, безапелляционного отказа от своих же утверждений, интриг и т.д. «Тотальная ложь» - так охарактеризовал академик Яковлев главнейший метод реализации вождем большевизма  своих целей, добавляя, что, например, «Геббельс только повторял Ленина, требуя былинной клеветы на все тот же «проклятый» демократический Запад».[32] Причем в отличие от представителя любой другой партии, стоявшей на почве общечеловеческих ценностей, Ленин использовал эти приемы не в виде какого-то заведомого нарушения признаваемых им общепринятых правил, а, напротив, возведя в ранг нормального поведения, а после октября 1917 г. еще и государственной системы. «Конечно, политика - это профессия, в которой трудно сохранить моральную чистоту. Многие политические деятели давали обещания, которых потом не исполняли, или прямо обманывали народ, но не было такого разностороннего и такого искусного мастера политического обмана, как Ленин. Все лозунги, провозглашенные им в 1917 году, все его обещания и заявления по основным вопросам внутренней и внешней политики представляли собой преднамеренный обман»,[33] - утверждал историк большевизма Сергей Пушкарев.            

         Нелады с честностью начались у Ленина уже при попытке опубликовать первую работу "Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни". Вот как этот эпизод описал Н. Валентинов: "Заразившись с 1887 года, под влиянием сочинений Чернышевского, дикой ненавистью к либералам и либерализму вообще, он считал, что не может и не должен иметь никаких отношений с этой мерзкой породой "общественной фауны". Однако желание напечатать написанную статью у него было столь велико, что, несмотря на пылающее презрение к либералам, Ленин послал свою статью в редакцию московского либерального журнала "Русская Мысль". Редакция печатать её отказалась. Совсем не потому, как Ленин со злобой уверял Туган-Барановского, что боялась заложенных в статье марксистских идей, а по другой и простой причине: эта прославленная советскими биографами работа была лишь сдобренным ненужными словечками простым пересказом замечательной книги В.Е. Постникова "Южнорусское крестьянское хозяйство", вышедшей в Москве в 1891 году. Отказ проклятых либералов напечатать его произведение был для Ленина большим ударом по его самолюбию (а оно уже тогда было непомерным), и он долгое время скрывал от всех своё обращение в "Русскую Мысль". Книгу же Постникова Ленин ещё раз широко использовал в своём исследовании "Развитие капитализма в России".[34]     

         С самого начала своей революционной деятельности Ленин заслужил репутацию энергичного и целеустремленного интригана, генерирующего постоянные скандалы в редакции газеты «Искра», а затем и в руководстве РСДРП. При этом Ленин был необычайно сильный и коварный противник. Ведь даже сам термин «большевики» являлся по отношению к его сторонникам, по совести сказать, не вполне правомерным, поскольку и в основных дебатах на II съезде в 1903 г. (особенно до ухода Бунда), и сразу после форума, и затем еще много лет спустя большевики были по большей части как раз в меньшинстве, и порой, например, в 1904 г. просто в  самом плачевном состоянии, даже без газеты, но Ленин сознательно закрепил это название за своей фракцией, зная, что таким образом в итоге выиграет в общественном мнении. (Хотя вслух впоследствии отзывался об этом слове – "большевики" – как о чем-то стихийно и само собой произошедшим, чуть ли не нелепом. Между тем в 1917 г. была запущена такая политическая шутка, что большевики – это те, кто побольше за народ, а меньшевики – те, что поменьше.) Наряду с этим Ленин активно практиковал метод подрыва законных институтов РСДРП, когда оказывался в них в меньшинстве, создавал неправомочные параллельные организации с таким же названием и бросал все силы, чтобы всячески опорочить своих недавних соратников и личных друзей. (Об этом полны воспоминания бывших соратников Ленина, см. ниже).

         Не ограничиваясь интригами на чисто политической почве, Ленин не гнушался и элементарным финансовым мошенничеством. Так, например, в 1907 г. он попросил Максима Горького оказать посредничество для заключения займа у владельца мыловаренных предприятий Фельца для организации Лондонского съезда. Тот, доверившись известному писателю, дал денег, но только до 1 января 1908 г. Однако Ленин и не думал отдавать долг, велев написать англичанину, что условия в России изменились и требовать теперь деньги было бы с его стороны ростовщичеством. Ссуда была возвращена лишь в 1923 г. по настоянию Л.Красина, который работал тогда полпредом в Англии и испытывал большие неприятности от такого былого некрасивого поступка большевиков. Позднее лидер меньшевиков Юлий Мартов обвинял Ленина в отказе отдавать крупные суммы партийных денег неоднократно.

         Самым деструктивным образом вел себя Ленин и, например, в части думской деятельности большевиков в 1907 – 1914 гг. С одной стороны он выступал за участие социал-демократов в выборах и затем в работе законодательного органа власти. Но с другой, убеждал депутатов-большевиков, что «никаких законов, облегчающих положение рабочих, черносотенная Дума никогда не примет». Когда однажды депутат-рабочий Бадаев с товарищами приехал в эмиграцию к Ленину советоваться относительно поправок к законопроекту по государственному бюджету, тот высмеял его, сказав, дескать, миляга, зачем тебе бюджет, поправки, кадетский законопроект? Ты внеси им «законопроект» такой, что через три года мы вас повесим на фонарях. Вот это будет настоящий законопроект! Более того, рассказывали, что депутаты-большевики даже брали уроки у уличных мальчишек, обучаясь искусству громко свистеть. В громком шиканье и свисте, собственно, и заключалась их роль в Государственной Думе.[35] А ведь Программа партии кадетов, вопреки ленинской заведомой клевете на них, содержала как раз требования развитого рабочего законодательства с восьмичасовым рабочим днем, правом стачек, независимой трудовой инспекцией, охраной труда, выборами рабочих в комиссии по трудовым спорам, государственным и корпоративным страхованием, установлением уголовной ответственности за нарушение законов об охране труда.[36] Именно такие законопроекты и обеспечивали в Европе радикальное улучшение положения трудящихся.    

         В период Первой мировой войны публично Ленин клеймил ее как величайшее преступление, а в частных письмам просто потирал руки от удовольствия и в 1913 г., например, писал: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой».[37]

         Не имея возможности во время первых месяцев войны получать деньги из России за счет «эксов» и пожертвований, Ленин придумал другую сомнительную в моральном отношении тактику: он писал во все концы тревожные письма с рассказами, что жить нечем и нужны средства, иначе ему «не продержаться». При этом Крупская, выражая позицию Ленина,  как-то объясняла в частном разговоре: «Нужно писать так, чтобы ... разжалобить, иначе товарищи из России нам не пришлют денег. Нужно, чтобы они верили, что если не получим немедленно денег, мы все погибли. Письма должны быть слезливыми».[38]

         Поведение Ленина в дореволюционный период хорошо характеризует оценка Максима Горького, который долгие годы был с ним близок, но в конце концов не выдержал безапелляционных оскорблений вождя в оппортунизме и написал в 1913 г. ему письмо-отповедь, а далее пять лет принципиально с ним не встречался и не переписывался. Вот как Горький сам рассказывал о том, что же конкретно было в его письме Ленину: «Написал, что он очень интересный человек, ума - палата, воля железная, но те, которые не желают жить в обстановке вечной склоки, должны отойти от него подальше. Создателем постоянной склоки везде являлся сам Ленин. Это же происходит оттого, что он изуверски нетерпим и убеждён, что все на ложном пути, кроме него самого. Всё, что не по Ленину, - подлежит проклятию. Я написал: Владимир Ильич, Ваш духовный отец - протопоп XVII века Аввакум, веривший, что дух святой глаголет его устами и ставивший свой авторитет выше постановлений Вселенских Соборов."[39] При этом очень характерно, что Ленин, доведя Горького до такого разрыва своими нотациями, будто бы не заметил этого письма и, оказавшись во время войны в непростом финансовом положении, продолжал как ни в чем не бывало обращаться с просьбами напечатать за гонорар написанные им и Крупской статьи в издательстве Горького «Парус». Тот не отвечал на предложения. Но однажды Ленин стороной узнал, что, прочитав рукопись, Горький выразил своё недовольство резкими выпадами в ней Ленина против Каутского. "О, телёнок!" – злобно обругал тогда вождь писателя в письме к Инессе Арманд. И тут же не преминул театрально покрасоваться перед любимой женщиной: «Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой — против политических глу­постей, пошлостей, оппортунизма и т. д. Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого».[40]

         Приехав в демократическую Россию после Февральской революции в апреле 1917 г., Ленин сразу же стал целенаправленно уничтожать демократическое Временное правительство, третировать его, обливать грязью, обвинять, провоцировать недовольство населения его действиями[41], а когда власть очень робко попыталась защититься и призвать распоясавшихся клеветников к суду по подозрению в государственной измене, тогда Ленин с Зиновьевым быстро и привычно ушли в подполье. При этом Ленин уверял массы, что заведомо антинародное Временное правительство не хочет и не может дать народу «ни мира, ни хлеба, ни полной свободы», а вот большевики, то есть «рабочее правительство», готовы дать все и сразу.[42]

         Однако эти обещания после захвата власти выполнены Лениным не были. Как справедливо констатировали в своей «Утопии у власти» историки Михаил Геллер и Александр Некрич, «с первых дней Октябрьской революции партия обманывает рабочих и беднейшее крестьянство, тех, от чьего имени она совершила революцию. Обманывает надеждой на мир, на землю, на управление государством, на социализм - земной рай за углом. В конце 20-х годов обман - бессознательный и сознательный — превращается в ложь, которая в годы первой пятилетки становится Большой Ложью».[43]

         Не говоря уже о непостижимом стратегическом обмане с миром (на самом деле лозунгами Ленина были «превращение войны империалистической в войну гражданскую» и «мировая революция»), землей (колхозы были запланированы еще в 1917 г., а программно и с самого начала[44]) и свободой (Конституция 1918 г. закрепила прямую несвободу), верхом политического лицемерия был и вопрос об Учредительном собрании. Ведь Ленин сам яростно критиковал Временное правительство за то, что оно, якобы, тянуло с его созывом, сам в Декрете о земле написал о том, что объявляемые преобразования декларируются лишь до Учредительного собрания. На Втором съезде советов большевики клятвенно пообещали созвать всенародное представительство и признать его властью, от которой "зависит решение всех основных вопросов", [45] в том числе и о государственном устройстве. Население верило этим обещаниям, которые на самом деле Ленин и не собирался выполнять. Большевики попросту разогнали собравшуюся, наконец, 5 января 1918 г. "Учредилку", да еще и расстреляли разрешенную мирную демонстрацию в ее поддержку.  

         Более того, придя к власти под лозунгом «Вся власть Советам», Ленин и им не думал давать хоть какую-то власть, а сделал исключительно придатком партийного аппарата и само понятие «Советская власть» было абсолютным обманом, фикцией, ибо не отражало истинного положения вещей в большевистской России, а сознательно вводило в заблуждение население страны и зарубежное общественное мнение. При этом такими же фикциями, обманом были и другие центральные категории ленинизма – диктатура пролетариата, пролетарская революция, государство рабочих и крестьян, революционное правосознание - ибо за ними изначально были сокрыты (вольно или невольно) совсем иные реалии: диктатура партии и вождя, тоталитарное государство, власть бюрократии, беззаконие и т.д.

         В 1918 – 1920 гг. основным мотивом выступлений Ленина (помимо предписаний расстреливать всех и вся) было сваливание всех отрицательных сторон советской действительности на всевозможных врагов, мешающих советскому правительству строить счастливую жизнь. И особенно – на тех, кто срывает продразверстку, за попытку введения которой большевики яростно критиковали в 1917 г. Временное правительство и которую сами стали проводить железной рукой. Но и тут была явная ложь. Полностью провалив централизацию продовольственного дела, большевики все грехи списали на «деревенских богатеев, кулаков» и «спекулянтов», которые «срывают хлебную монополию, разрушают государственное распределение хлеба», «срывают твердые цены, спекулируют хлебом»,[46] хотя именно благодаря только мешочникам, нелегально продававшим хлеб по городам, и смогло выжить население России в 1917 – 1921 гг.[47] При этом сначала, посылая продотряды в деревню и объявляя «великий «кре­стовый поход» против нарушителей строжайшего государственного порядка в деле сбора, подвоза и распределения хлеба для людей и топлива для ма­шин»,[48] Ленин предписывал: «Спекулянтов отряды расстреливают на месте»[49], «Пока мы не применим террора – расстрел на месте – к спекулянтам, ничего не выйдет».[50] А после введения НЭПа он на эти же продотряды из рабочих и свалил  всех собак: «Разверстка: у нас такой нажим был, что револьверы к вискам приставляли. Народ возмущен...Но сельское хозяйство из под палки вести нельзя».[51]

         На пути к власти Ленин убеждал всех, что только большевистская партия может вывести страну из кризиса, только марксисты вполне постигли законы истории и знают, как нужно совершать социалистическую революцию и т.д. Люди верили. А, будучи уже у власти, он признался, что, оказывается, понятия не имел, как и что будет делать дальше, весьма беззаботно утверждая: "Помнится, Наполеон писал: …«Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет». Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брест­ский мир или нэп и т. п."[52] "Конечно, масса людей обви­няла нас, и до сих пор все социалисты и социал-демократы обвиняют нас за то, что мы взялись за это дело, не зная, как довести его до конца. Но это — смешное обвинение людей мертвых. Как будто можно делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца!"[53], - говорил Ленин в 1919 г. на VIII  съезде РКП (б). Самый страшный цинизм этих слов заключался в том, что в результате большевистского эксперимента к этому времени сотни тысяч людей уже действительно были мертвы, а в целом Гражданская война унесла 13 млн. человек.[54]

         До сих пор коммунистический обман, что капитализм обречен и нужно строить экономику на основе общественной собственности представляется многим просто непостижимым и тем не менее факт остается фактом: Маркс и Ленин настаивали на этом, а над экономикой социализма сколько-нибудь серьезно и детально даже и не задумывались. Как-то рационально объяснить этот поистине необъяснимый феномен не могли затем ни «австрийцы», ни неоклассики, ни кейнсианцы, ни сами коммунисты - никто. «Приходится с полной определенностью констатировать поразительный факт: научный социализм, целиком поглощенный критикой капиталистического строя, теории социалистического строя до сих пор не разработал», [55] - писал в 1922 г. российский экономист Борис Бруцкус.

         Взяв власть, Ленин убеждал всех в том, что управлять государством легче простого, «организаторская работа подсильна и рядовому рабочему и крестьянину ...таких людей в «простонародье», о котором высокомерно и пренебрежительно говорят буржуазные интеллигенты, масса ...и богатейший родник».[56] При этом буржуазных интеллигентов и специалистов нужно «сажать в тюрьму», «расстреливать», заставлять «чистить сортиры», и вообще «истреблять и обезвреживать как паразитов».[57] Однако, попытавшись построить столь желанный социализм и потерпев полное экономическое фиаско, Ленин тут же провозгласил совсем другое - притворно лояльное - отношение к буржуазным спецам и обвинил во всем некультурность и лень населения,[58] высокомерно отчитывая при этом забывших свое место рабочих Мосгорводопровода, которые затравили до самоубийства своего главного инженера.

         Примеров Ленина-перевертыша можно привести бесчисленное множество. Скажем, с одной стороны он утверждал, что «коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Но это было чистое лукавство, потому что Ленин тут же указывал: «Мы не должны брать из старой школы того, когда память молодого человека обременяли безмерным количеством знаний, на девять десятых ненужных и на одну десятую искаженных».[59] До революции Ленин гневно писал: «Ни в одной культурной стране мира не осталось такого гнусного учреждения как цензура».[60] А едва взяв власть в свои руки, тут же эту цензуру ввел в несопоставимо более жестком варианте, причем объявив, что делается это временно, до стабилизации ситуации, хотя  сам прекрасно знал, что выходить инакомыслящей прессе больше никогда не даст. Или до революции большевики сами толкали рабочих на забастовки, а после революции – стали называть такие акции «саботажем» и сажать за это тех же рабочих в тюрьму.

         В книге «Государство и революция» Ленин писал об отмирании государства после пролетарской революции, а, придя к власти, стал, наоборот, его безмерно укреплять, заявляя: «Государство, это - область принуждения. Сумасшествием было бы отрекаться от принуждения».[61] По этому поводу философ Александр Зиновьев резонно замечал: «Не случайно основоположники учения о коммунизме говорили об отмирании государства, органов подавления при коммунизме, - они чуяли, что их идея – нереализуемая фантазия, и обставляли фантазию фактически нереализуемыми условиями».[62]

         Чистейшей воды обман содержался и в провозглашении Лениным в Программе партии «права наций на самоопределение», потому что на деле он всегда проводил другой свой лозунг: «Интересы социализма стоят выше, чем интересы права наций на самоопределение».[63] То же и с религией. С одной стороны в Программе РКП (б) Ленин записал, что необходимо заботливо избегать всякого оскорбления чувства верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма, а на практике проводил политику разрушения храмов и монастырей, массовых расстрелов священнослужителей, разграбления церквей под предлогом борьбы с голодом. По поводу внутрипартийной демократии и критики высших органов РКП (б) Ленин, казалось бы, однозначно говорил, что «безусловно необходима критика недостатков партии», но одновременно он запретил резолюцией Х съезда «О единстве партии» «всякую фракционность» и прозрачно указал  то, что всякий, кто будет выступать с критикой, должен очень хорошо подумать о международном положении.[64] По поводу профсоюзов в Программе партии записали: "Профессиональные союзы должны придти к фактическому сосредоточению в своих руках всего управления всем народным хозяйством, как единым хозяйственным целым".[65] Такие заявления, безусловно, привлекали часть рабочих. Но когда данный подход стал проявляться на практике и угрожать диктатуре партии, Ленин заклеймил его как "синдикалистский и анархистский уклон", вызванный "воздействием на пролетариат и на РКП мелкобуржуазной стихией", и признал "несовместимым с принадлежностью к партии".[66]

         В резолюции Х партконференции (май 1921 г.) «Об экономической политике» записали, что «предприимчивость и самодеятельность мест должны быть во что бы то ни стало всесторонне поддерживаемы и развиваемы», а товарообмен нужно вести «отнюдь не стесняя правильной свободы торговли».[67] И тут же Ленин провозгласил «борьбу с анархическим товарообменом путем сосредоточения его преимущественно в руках кооперации». Но ведь это – без преувеличения взаимоисключающие вещи. В той же резолюции, с одной стороны, декларировали «расширение самостоятельности и инициативы каждого крупного предприятия в деле распоряжения финансовыми средствами и материальными ресурсами», а с другой, предписали «усилить карательные меры за бесхозяйственность и ... нерациональное использование рабочей силы».[68] Опять взаимоисключение.

         На протяжении двух лет после революции Ленин энергично насаждал в новом государственном аппарате страны чудовищный и невиданный в мире бюрократизм, возводя его в систему власти[69] (потому что строить огосударствленную экономику иначе просто невозможно), а потом сам же гневно грозил всем преданием суду за «безобразие волокиты и канцелярщины» и требуя воплощения очередной утопии, а именно, что «машина советской администрации должна работать аккуратно, четко, быстро».[70] И следом на вопрос: как же все-таки бороться с бюрократизмом, если все время от Ленина на практике идут директивы обратного характера, он со свойственной для него уверенностью в непогрешимости отвечал: «Я даже приблизительно не знаю этого. Рабкрин должен знать, ибо его дело изучать сие».[71]

         Сплошь и рядом Ленин использовал неведение масс о чем-либо для откровенной лжи. Так, например, он постоянно ссылался на то, что на Западе нет никакой демократии и у рабочих там нет собственных зданий для проведения митингов и собраний – какая же это свобода и демократия? Хотя на самом деле он прекрасно знал, что это не так, и не только местные рабочие могут там преспокойно арендовать помещения для своих политических собраний, но и русские революционеры для своих революционных съездов.

         Демагогией в наивысшей степени нужно назвать так называемые ленинские нормы внутрипартийной демократии, сформулированные, например, в резолюции Х съезда «По вопросам партийного строительства». В частности, там указывалось: «Под рабочей внутрипартийной демократией разумеется такая организационная форма при проведении партийной коммунистической политики, которая обеспечивает всем членам партии, вплоть до наиболее отсталых, активное участие в жизни партии. ... Методами работы являются прежде всего методы широких обсуждений всех важнейших вопросов, дискуссии по ним, с полной свободой внутрипартийной критики, методы коллективной выработки общепартийных решений, пока по этим вопросам не принято общеобязательных партийных решений».[72] Но в условиях однопартийного монополизма и сосредоточения в руках Политбюро всей полноты власти и политической, и экономической такие декларации являлись не только пустым звуком, но более того, прямым обманом рядовых членов партии и всех граждан страны, потому что были без конкуренции в политике и экономике заведомо невыполнимы.

         Наряду с ничего не стоящими периодическими призывами к правде Ленин на самом деле учил своих товарищей по партии ради победы над врагами идти на «всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды».[73] Так, в августе 1920 г. в записке заместителю председателя Реввоенсовета Склянскому он давал такие указания: "Под видом "зеленых" (мы потом на них и свалим) пройдем на 10-20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100000 руб. за повешенного".[74]

         Даже по такому, казалось бы, однозначному вопросу, как отношение к Сталину, Ленин тоже фактически всех обманул и прежде всего самого себя. Ведь общеизвестно, что в так называемом «Письме к съезду», продиктованном в конце 1922 – начале 1923 г. Ленин указал: «Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью» и далее предлагал «товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.».[75] Но ведь всю свою сознательную жизнь до этого Ленин Сталина поддерживал, выдвигал и защищал, называл «чудесным грузином».[76] Например, когда на ХI в 1922 г. Преображенский сказал было, что Сталин набрал себе слишком много полномочий, Ленин встал на его защиту, заявив: «Сталин делает дело, он видит высшую необходимость в сохранении единства партии. Он скромен в поведении и нетребователен в быту».[77] И именно после этого съезда Сталин при поддержке Ленина был избран генеральным секретарем ЦК РКП (б). К тому же в упомянутом «Письме к съезду» Ленин, словно специально дал характеристики и другим наиболее вероятным претендентам на место Сталина, из которых следовало, что все они совершенно не годятся ему на замену.

         Ленин по привычке даже ухитрился обмануть потомков и по поводу НЭПа, так как спустя почти сто лет весьма распространенной является точка зрения, что это был поворот от коммунизма к эффективному рынку и демократии, хотя, как было выше показано, такое мнение есть глубочайшее заблуждение.

         Обманчив был и весь внешний облик Ленина, как человека, казалось бы, крайне неприхотливого в быту, с очень скромными потребностями, в потертом стареньком костюмчике и ботинках с заплаткой, некурящего, непьющего, обходящегося без разносолов и т.д. С одной стороны, как показал в своем исследовании "Малознакомый Ленин" Н.Валенинов, лидер большевиков в своем быту отнюдь не являлся таким уж скромнягой, постоянно просил мать прислать ему денег из фамильных сбережений, и данный образ был зачастую лишь пропагандистским ходом. Но с другой, о какой скромности вообще можно говорить в отношении сторонника и организатора лозунга «грабь награбленное», который, нимало не гнушаясь своей ролью в истории, организовал величайший государственный грабеж, лишив миллионы людей их имущества, крыши над головой, средств к существованию и превратив в нищих бесправных рабов?

         В итоге, подвергнув Ленина анализу на предмет его честности в большом и малом, исследователь большевизма Сергей Пушкарев, например, пришел к выводу: "Если бы было образовано специальное компетентное жюри для сравнительной оценки талантов политобманщиков разных народов и разных стран, то Ленин, несомненно, получил бы первый приз".[78]

         «Клеветали люди и в прошлом. Но только в коммунистическом обществе клевета стала нормальным социальным явлением, не вызывает открытого осуждения и никаких угрызений совести. Только здесь она достигает чудовищной силы и применяется на всех уровнях жизни»,[79] - так писал впоследствии о советском обществе выросший в нем и проживший большую часть жизни философ Александр Зиновьев.  

                                                                                                 3

         Для того, чтобы подвести некие философские основы под политику постоянной лжи и манипулирования мнением общества, Ленин взял вслед за Марксом на вооружение так называемый диалектический метод Гегеля. Большевики столь замечательно использовали как угодно трактуемые «отрицание отрицания», «тождество и единство противоположностей», «перерастание количества в качества» и т.д., что стало очень легко доказывать, будто диктатура – это и есть свобода, ложь для одних – это правда для других, убийцы – это освободители, высший закон проявляется в произволе, отмирание государства происходит через его усиление, политический маньяк может быть самым человечным человеком и т.д.

         «Диалектика отрицает абсолютные истины, выясняя смену противоположностей и значение кризисов в истории», [80]  - писал Ленин. Он учил, что всякое явление нужно рассматривать в непрерывном развитии, только в конкретной обстановке и в связи с законами диалектики и тогда получалось, что нет ничего постоянного, все меняется и нет никакого смысла искать в политике большевиков противоречия, согласно обычной, «недиалектической» логике и обвинять их в чем-либо: во лжи, непоследовательности, безответственности и т.д. Академик Яковлев в этой связи указывал, что «большевистская логика основана на принципах революционной целесообразности и проституированной диалектики».[81]

         Автор культовой книги ХХ века «Открытое общество и его враги» Карл Поппер уделил этому вопросу большое внимание, называя гегелевскую диалектику  «колоссальной мистификацией» и «загадочным методом ... который столь легко можно применить к решению любой проблемы, создавая вместе с тем видимость преодоления колоссальных сложностей... и который можно было использовать с малой затратой сил и весьма скудными научными знаниями». Поппер констатировал, что диалектический метод «положил начало «веку нечестности» (как охарактеризовал период немецкого идеализма А. Шопенгауэр) или «эре безответственности» (как К. Хайден назвал век современного тоталитаризма) - сначала интеллектуальной, а потом, как следствие, и моральной».[82]  Поппер также характеризовал диалектику как «дерзкий способ надувательства», а само гегельянство как «возрождение племенного духа», то есть попытку коллективизма взять верх над индивидуализмом. «Историческое значение Гегеля состоит в том, что его философия представляет собой «утерянную связь» между Платоном и современной формой тоталитаризма»,[83] - писал исследователь «открытого общества» и приводил мнение весьма ценимого им прежде всего за интеллектуальную честность Артура Шопенгауэра, который утверждал: «Гегель, назначенный властями сверху в качестве дипломированного Великого философа, был глупый, скучный, противный, безграмотный шарлатан, который достиг вершин наглости в наскребании и преподнесении безумнейшей мистифицирующей чепухи. Эта чепуха была шумно объявлена бессмертной мудростью корыстными последователями и с готовностью принята всеми дураками, которые, таким образом, соединились в столь совершенный хор восхищения, который вряд ли когда-либо звучал ранее. Широчайшее поле духовного влияния, предоставленное Гегелю власть предержащими, позволило ему добиться успеха в деле интеллектуального разложения целого поколения».[84] При этом Поппер был убежден, что «почти все наиболее важные идеи современного тоталитаризма непосредственно восходят к Гегелю»[85], призывая новые поколения настойчиво бороться с «ужасающей нечестностью» и «интеллектуальным мошенничеством» Гегеля.[86]

         Занимавшийся профессионально проблемами логики Александр Зиновьев не восходил так далеко в критике гегельянства, однако в отношении большевизма у него сомнений не было. «Превращение марксизма в господствующую государственную идеологию сопровождалось превращением диалектики из орудия познания сложных явлений действительности в орудие идеологического жульничества и оглупления людей»,[87] - был убежден известный философ.

         Большевики, в полной мере используя эту мистификацию, стали в духовном отношении просто неуязвимы. Причем такая позиция была быстро подхвачена малограмотными партийцами и их пропагандистами. Например, ведущий литературный критик первой половины 20-х годов П. С. Коган провозглашал: «Революции надолго приходится забывать о цели для средства, изгнать мечты о свободе для того, чтобы не ослаблять дисциплины. Прекрасное иго, не золоченое, но железное, солидное и организованное — вот, что пока принесла революция нового: вместо золоченого — железное ярмо. Кто не понимает, что это единственный путь к освобождению, тот вообще ничего не понимает в совершающихся событиях». Обвинять большевистскую партию в каких бы то ни было грехах становилось бессмысленно, потому что нет и не может быть для революционера-ленинца самого понятия греха – вот к какому выводу приводила большевистская диалектика.

      Характерно, что без диалектики (по крайней мере на практике) не могли обойтись и поборники другой формы тоталитаризма – фашисты. В своей «Доктрине фашизма» Бенито Муссолини, в частности, употреблял такие пассажи: «Нация не есть раса или определенная географическая местность, но длящаяся в истории группа, то есть множество, объединенное одной идеей, каковая есть воля к существованию и господству, то есть самосознание, следовательно, и личность. Эта высшая личность есть нация, поскольку она является государством».[88]    

                                                                                                  4

         Доказывать недоказуемое и представлять зло добром и наоборот большевикам позволяло и их отрицание общечеловеческой нравственности. Когда в 1913 г. один из публицистов призвал социал-демократов действовать в рамках уважения общепринятых моральных установлений, Ленин просто высмеял его в одной из статей, назвал мещанином и ликвидатором и пояснил: «Мы ведем свою классовую борьбу по соображениям целесообразности».[89] В своей знаменитой речи перед молодежью в 1920 г., (ставшей сразу коммунистической классикой, заучиваемой в школе вплоть до конца Советской власти) он отмечал: «Всякую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем. ... Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата». «Нравственность – это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающее новое общество коммунистов». «Для нас справедливость подчинена интересам свержения капитала». [90] То есть у коммуниста нет никаких нравственных запретов или, наоборот, обязательств перед другими людьми. Его не касаются заповеди «не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй», «чти отца своего и мать свою» и т.д. Большевик не должен стараться поступать с людьми так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним, он выше этого и руководствуется только преданностью коммунистической партии и ее идеалам.

         Троцкий выражал ту же мысль совсем откровенно по-иезуитски, но все-таки не без некоторого коммунистического выкрутаса: «Средство может быть оправдано только целью. Но и цель требует оправдания».[91]

         Нарком просвещения Анатолий Луначарский написал по поводу коммунистической нравственности целую книжку. Придя к выводу, что «буржуазная мораль представляет собой смесь отвратительной муштры и разнузданного индивидуализма»,[92] он констатировал: «Марксизм говорит, что мораль есть своеобразная форма стадного инстинкта».[93] Луначарский выдвинул лозунг, что нравственность должна стать сознательной и в будущем скорее всего такого понятия уже не будет. «Наивысшим критерием морали для марксизма является общественность. Быть может, что в будущем общественностью, социальностью и будет называться то, что до сих пор называлось моралью», [94]  - писал Луначарский. При этом он вполне в духе коммунистической утопии считал, что «если бы не было частной собственности, если бы работник имел веселый отдых и здоровый труд, тогда бы у него не было никаких импульсов, чтобы причинить вред другим, а напротив, было бы глубочайшее сознание того, что он способствует огромному счастью всего общества».[95] В результате Луначарский не обошелся без все той же диалектики, заключив: «Поведение будущего человека будет определяться прежде всего тем, что он человек, напрягающий все силы на благо общественности. Но в гармоничном социалистическом обществе не будут отрицаться и его индивидуальные требования. ... Однако сейчас осуществить то, на что мы имеем право лишь по достижении своей победы, не только нельзя, но было бы и преступлением, ибо сейчас это оказалось бы поведением, идущим вразрез с общественностью».[96]

         Советские деятели всячески развивали (или были вынуждены развивать) идеи классовой морали и приспосабливали их к конкретным темам и аудиториям. Так, директор Петроградского психотерапевтического института и лектор Академии коммунистического воспитания Арон Залкинг пропагандировал как истинно марксистскую теорию в области воспитания молодежи науку педологию и выработал 12 половых заповедей революционного пролетариата. Говоря об общих основах коммунистической этики, Залкинг разъяснял: «Коллективизм, организация, активизм, диалектический материализм – вот четыре основных мощных столба, подпирающие собою строящееся сейчас здание пролетарской этики, – вот четыре критерия, руководясь которыми всегда можно уяснить, целесообразен ли с точки зрения интересов революционного пролетариата тот или иной поступок. ... Наоборот, все, что способствует индивидуалистическому обособлению трудящихся....  безнравственно, преступно, такое поведение должно беспощадно пролетариатом преследоваться».

         Это относилось и к сексуальной теме, по поводу которой Залкинг указывал: «Наша точка зрения может быть лишь революционно-классовой, строго деловой. Если то или иное половое проявление содействует обособлению человека от класса, уменьшает остроту его научной (т. е. материалистической) пытливости, лишает его части производственно-творческой работоспособности, необходимой классу, понижает его боевые качества, долой его. Допустима половая жизнь лишь в том ее содержании, которое способствует росту коллективистических чувств, классовой организованности, производственно-творческой, боевой активности, остроте познания и т. д.».

         Среди 12-ти половых заповедей Залкинга были, например, такие: «IX. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания». Или «XII. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая».[97]

         Норма «нравственно все, что полезно для коммунизма», создавала самые  благоприятные условия и напрямую вела к любым фальсификациям, оправдывая их интересами революции. Отрицание приоритета вечных нравственных ценностей (хотя бы в идеале, который весьма далек от земной грешной жизни, но к которому надлежит стремиться и критериями которого следует оценивать свою деятельность)[98] превращало моральную систему большевиков в некий антимир, где все перевернуто с ног на голову. Даже марксист, социал-демократ Карл Каутский писал по этому поводу: "Каждая гнусность превращается в геройский подвиг, если ее совершает коммунист. Каждое зверство дозволено, если оно делается во имя пролетариата".[99] А Бердяев следующим образом комментировал этот аспект: "Став одержимым максималистической революционной идеей, Ленин в конце концов потерял непосредственное различие между добром и злом…допуская обман, ложь, насилие, жестокость…Исключительная одержимость одной идеей привела к допущению совершенно безнравственных средств в борьбе".[100]

Академик Яковлев в этой связи отмечал: «Маркс в конце концов отбросил рассуждения о гуманности и любви, которые были в первых его произведениях. Он уже не говорит о моральной справедливости, хотя беспрерывно морализирует, изобличая и осуждая своих врагов. И все это выросло в утверждение, что нравственно все, что соответствует интересам революции, пролетариата, коммунизма. Именно с такой моралью и расстреливали заложников в гражданскую войну, уничтожали крестьянство, строили концентрационные лагеря, переселяли целые народы».[101]

         В белоэмигранской среде Ленина называли "Красным Макиавелли".[102] А Чернов так характеризовал своего противника: «Ленина часто обвиняли в том, что он не хочет или не умеет быть честным противником. Но для Ленина само понятие «честного противника» было нелепостью, обывательским предрассудком. Им порой можно воспользоваться, немножко по-иезуитски, в собственных интересах, но принимать его всерьез глупо. Защитник пролетариата не только вправе, но и обязан по отношению к врагу отбросить всякие skrupules. Ввести его в заблуждение, сознательно обмануть, допустить по отношению к нему заведомое преувеличение, неправду, выставить его в наивозможно худшем свете, возбудить по отношению к нему во что бы то ни стало самые отвратительные подозрения – все это Ленин считал в порядке вещей, и не скрывал, что считает в порядке вещей».[103]      

         В одном из писем, адресованных лично Ленину уже после революции, Чернов прямо писал: «Вы – человек аморальный до последних глубин своего существа. Вы себе «по совести» разрешили преступить через все преграды, которые знает человеческая совесть. ... Когда власть в самом происхождении своем основывается на глубочайшей лжи, на нравственной фальши, то эта зараза пропитывает ее насквозь и тяготеет над ней до конца. Ваш коммунистический режим есть ложь».[104] При этом любопытно отметить, что для революционера Чернова Ленин оставался хоть и совершенно бессовестным, но все-таки человеком в отличии, например, от нобелевского лауреата по литературе Ивана Бунина, который считал его существом, вообще не подлежащим оценке в категориях морали и совести, созданием иносущным, инопородным. В своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции», произнесенной в Париже 16 февраля 1924 г., писатель, в частности, сказал: «Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек - и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?»[105]

         Максим Горький в своих «Несвоевременных мыслях» до закрытия в июле 1918 года журнала «Новая жизнь» не переставал приводить факты, негодовать и разоблачать «народных комиссаров», которые стремятся показать свою «преданность народу», не стесняясь «расстрелами, убийствами и арестами несогласных с ними, не стесняясь никакой клеветой и ложью на врага».[106]

         Вот еще несколько характерных мнений крупнейших российских философов и публицистов о морали большевизма. Федор Степун: «Все нравственное убожество большевистски-революционного миросозерцания и вытекающей из него тактики заключается в том, что большевистский марксизм не знает понятия своей вины, что у него виноват всегда другой: буржуй, империалист, соглашатель, капиталист и т.д.»[107]

         Георгий Федотов: «Имморализм присущ самой душе большевизма, зачатого в холодной, ненавидящей усмешке Ленина. Его система – действовать на подлость, подкупать, развращать, обращать в слякоть людей, чтобы властвовать над ними, - дала блестящие результаты».[108]

         Борис Вышеславцев: «Идеология преступления знает два пути; один – отрицание всяких абсолютных запретов, «все позволено» и нет различия между добром злом; другой путь – оправдание преступления какой-либо возвышенной и обычно бесконечно далекой целью. ... Марксистский коммунизм избрал оба».[109]

         Николай Бердяев: «Еще до революции приходилось слышать от честных социал-демократов, что в среде большевизма трудно отличить революционеров от провокаторов и предателей. Самый нравственный принцип революционного максимализма таков, что он делает затруднительным различение, ибо все объявляется дозволенным для революционных целей и правду не считает существенной».[110]

         Александр Зиновьев: «Коммунизм можно рассматривать как злокачественную ткань на теле цивилизации. ...Для него абсолютно все, происходящее с ним, есть его успех. Он не знает ошибок и поражений. Идеология этого общества оправдывает любое поведение его руководства. Угрызения совести здесь не мучают никого, ибо такого явления как совесть, и других элементов нравственности вообще нет в его природе».[111]

         Таким образом, большевизм был, несомненно, аморален, или точнее имморален, ибо не просто постоянно нарушал какую-то признанную человечеством мораль, а ставил себя вне нравственных категорий вообще. «Мы должны сказать, что должны погибнуть те, о ком мы считаем, что они должны погибнуть», [112]  - такую формулу большевистской этики выдвинул Ленин перед агитационно-пропагандистскими работниками на II Всероссийском съезде политпросветов в октябре 1921 г. «Нам все дозволено, ибо мы первые в мире подняли меч не ради закрепощения и подавления, но во имя всеобщей свободы и освобождения от рабства», [113] - писал орган киевских чекистов «Красный меч». Но именно такое понимание морали изначально обрекало коммунизм в быстрое вырождение и превращение в «раковою опухоль» человечества.

         Закономерно было и то, что, как отмечали очевидцы, Ленин с полнейшим равнодушием относился к нарушению большевиками общепринятых этических норм в личной жизни. В таких случаях он говорил: «Это меня не касается, это Privatsache» (личное дело) или «на это я смотрю сквозь пальцы». В 1904 г. один из большевиков попал в неприятную историю, ставшую известной в социал-демократической среде, расстратив партийные деньги в публичном доме. Однако Ленин по этому поводу заявил, что не будучи попом, проповедями с амвона не занимается, а потому и стыдить провинившегося по этому поводу не собирается.[114]

         Нельзя не упомянуть и о том, что имморализм большевизма делал из людей поистине монстров. Член ЦКК С.И. Гусев заявил на XIV съезде партии: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства... Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше — идти на доносительство».[115]

         Не случайно, что сразу после смерти своего лидера виднейшие большевики повели себя как ядовитые пауки в запертой банке и быстро уничтожили друг друга, а заодно и значительную часть населения своей страны, а верх одержал самый жестокий, коварный и безнравственный из них – Иосиф Сталин. При этом он, словно выполняя директивы Ленина Курскому, организовал целый ряд показных судебно-политических процессов, где руководители партии, вершившие судьбы миллионов, нелепо признавались во всяческих выдуманных чудовищных преступлениях и проникновенно каялись в своем поведении, превознося своего убийцу Сталина, что в общем-то трудно укладывалось в созданный большевистской пропагандой образ несгибаемых революционеров и рыцарей без страха и упрека. Скорее это были люди без стыда и совести.

         Очень любопытно, как пытался объяснить этот феномен один из таких «плачущих большевиков», уже упоминавшийся организатор индустриализации в СССР Пятаков, расстрелянный в 1937 г. после процесса по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». В 1928 г. он излагал упрекнувшему его в безнравственной изворотливости Валентинову следующую позицию: «Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым. Ей доступно то, что всем другим натурам, небольшевистским, кажется невозможным. Вы с удивлением и с упреком говорите, что исключенный из партии, чтобы снова в ней находится, я иду на все, готов пожертвовать своей гордостью, самолюбием, своим достоинством. Это свидетельствует, что Вам совершенно чуждо понимание величия этой партии. Ради чести и счастья быть в ее рядах, мы должны действительно пожертвовать и гордостью, и самолюбием и всем прочим. Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осужденные убеждения, хотя бы мы их защищали, когда находились в оппозиции. ...Я согласен, что небольшевики и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенного изменения, переворота, ампутации своих убеждений. Но настоящие большевики-коммунисты – люди особого закала, особой породы, не имеющей себе исторических подобий. Мы ни на кого не похожи. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным. Проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, и если партия того требует, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами».[116]

         Очень показательны в нравственном отношении также слова и другого упомянутого Лениным в «Письме к съезду» «ценнейшего и крупнейшего теоретика партии» - Николая Бухарина, когда в 1936 г. после процесса над оклеветавшими его бывшими соратниками Каменевым и Зиновьевым он написал в письме Ворошилову: «Что расстреляли собак - страшно рад. ... Циник-убийца Каменев, омерзительнейший из людей, падаль человеческая». (Правда, перепуганный Ворошилов, показав это письмо Сталину и другим членам Политбюро, ответил Бухарину: «Если ты своим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном - впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу»).[117] Таковы были отношения соратников, партийных борцов за народное счастье.

         «Никогда еще ложь не изготовлялась и не лилась в таких пантагрюэлических количествах, как в современных тоталитарных странах. Ложь стала воздухом, которым там дышат, самой тканью культуры, производимой государством»[118], - констатировал Георгий Федотов в 1940-ых годах и имел ввиду прежде всего сталинский СССР и гитлеровскую Германию. При этом ни сами большевики, ни их противники изначально не сомневались, что коммунизм и фашизм – явления глубоко родственные. Федотов писал: «Весь мировой фашизм поднялся на ленинских дрожжах»,[119] «Россия - самая последовательная страна фашизма. Ленин и был изобретателем этой государственной формы, которую Муссолини и Гитлер заимствовали у него. А социальное содержание московского фашизма ничем не отличается от германского».[120]

         С этим первоначально не спорили и сами большевики. Например, Бухарин, выступая в 1923 г. на XII съезде РКП(б), говорил: «Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции. Если их рассматривать с формальной точки зрения, то есть с точки зрения техники их политических приемов, то это полное применение большевистской тактики и специально русского большевизма: в смысле быстрого собирания сил, энергичного действия очень крепко сколоченной военной организации, в смысле определенной системы бросания своих сил... и беспощадного уничтожения противника, когда это нужно и когда это вызывается обстоятельствами".[121]

         Нобелевский лауреат академик Иван Павлов направил в декабре 1934 г. письмо в СНК СССР, где писал: «Вы напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было».[122]

         Один из виднейших нацистов Рудольф Гесс также свидетельствовал: «Руководство Имперской Безопасности распорядилось доставить комендантам концлагерей достаточно подробную документацию, касающуюся русских концентрационных лагерей. Свидетельства очевидцев, беглецов из этих лагерей, дали нам ясную картину условий тамошней жизни».[123]

         В этой связи исследователь большевизма Эльхон Резов заключал: «Превращение идей вождя в тотальные идеи государства было началом установления тоталитарного режима. Ни Муссолини, ни Гитлер не были основателями тоталитаризма, как это полагают многие западные исследователи. Основателем тоталитаризма был вождь большевистской партии и создатель Советского государства В.И. Ленин».[124] «Большевизм и фашизм – две стороны одной и той же медали. Медали вселенского зла», - считал академик Яковлев, добавляя при этом, что «гитлеровский террор был более предсказуем».[125]

         Вместе с тем очевидно, что коммунизм и фашизм роднило не только общее тоталитарное[126] начало, но, прежде всего, моральное, а точнее аморальное, сходство.[127]  Ведь вся этика революционной целесообразности Ленина вполне укладывалась в формулу Гитлера: «Я освобождаю вас от химеры совести».

         Выросший в горниле советской идеологической машины 1920-ых – 30-ых годов Э.Резов мог вполне квалифицированно судить о ней, утверждая: «Большевизм – царство лжи, слов и фраз о справедливости, свободе, личности и демократии, за которыми нет ничего, кроме лицемерия и принятых на идеологическое вооружение многочисленных догм, интерпретированных в угодном Ленину смысле. ... Вся история созданных Лениным общества и государства – это яркое свидетельство того, насколько они безобразно и несправедливо устроены. Из них просто изливается яд лжи, они брызжут насилием, террором, безнравственностью, отсутствием элементарной справедливости».[128] 

                                                                                                  5

         Однако одной демагогичностью большевистская пропаганда не исчерпывалась, ибо в таком случае она никогда не смогла бы подняться на уровень государственной системы идеологической обработки масс, а осталась бы на страницах чисто партийных малочитаемых газет и журналов. Важно отметить, что это была не просто демагогия, а агрессивная, экстремистская демагогия. «Большевизм – дитя войны и, естественно, он нес в себе войну. Коммунизм всегда был «военным», только войны были разные – гражданская, с крестьянами (коллективизация), «холодная» (психологическая)»,[129]- справедливо подмечал Егор Гайдар.

         Экстремистский характер реализации своих планов по переустройству общества Ленин заимствовал как у российских революционеров-народников, так и в марксизме. В частности, Маркс писал, что нужно сменить оружие критики на критику оружием,[130] и призывал к революционному террору, чтобы «сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества», признавая по существу «только одно средство – революционный терроризм».[131] Маркс воспевал гражданскую войну[132] и третировал такие буржуазные феномены, как парламентаризм, демократия, права и свободы граждан и т.д.

         Точкой, от которой отталкивался большевистский экстремизм, была ненависть. Ленин признавал, что «ненависть представителя угнетенных и эксплуатируемых масс есть поистине "начало всякой премудрости", основа всякого социалистического и коммунистического движения и его успехов».[133] При этом он ставил задачу «глухую ненависть рабочих к полиции и к властям ...превратить в сознательную ненависть к самодержавному правительству и в решимость вести отчаянную борьбу за права рабочего класса и всего русского народа. А построенная на такой почве и строго организованная революцион­ная партия будет представлять из себя, в современной России, крупнейшую политиче­скую силу».[134] Даже одними из самых любимых некрасовских строк у Ленина были:

         «То сердце не научится любить,

         Которое устало ненавидеть...»

         То есть успехи коммунистической партии по завоеванию и затем удержанию власти прямо зависели от того, насколько массы исполнены ненавистью к тому или иному объекту борьбы коммунистов. Следовательно, эту ненависть большевикам необходимо было все время подогревать, непрерывно разыгрывая различные вариации на тему образа врага. Уже в 1918 г. Ленин выдвинул тезис о том, что по мере приближения победы социализма над капитализмом классовая борьба обостряется и сопротивление буржуазии возрастает,[135] создав тем самым для большевистской пропаганды идеологическое обоснование для постоянного усиления обличений классового врага. Или он замечал, что французская революция «доказывает до сих пор жизненность и силу своего влияния на человечество тем, что до сих пор возбуждает самую яростную ненависть».[136]

         Ленин всегда ставил ненависть к противнику в заслугу коммунистам и их сторонникам. Например, в 1916 г. в одной из работ он писал: «В "Интернационале Молодежи" помещен ряд хороших статей в защиту революционного интернационализма, и все издание проникнуто превосходным духом горячей ненависти к изменникам социализма».[137]

         При этом первым примером и образцом того, как нужно ненавидеть, был, несомненно, сам Ленин и вряд ли найдется еще в истории персонаж, который делал это столь истово и фанатично. Он ненавидел просто все и вся вокруг: царя, чиновников, помещиков, капиталистов, торговцев, священнослужителей, интеллигенцию, состоятельных крестьян, рабочих-меньшевиков, революционеров-небольшевиков, марксистов-оппортунистов, большевиков-оппозиционеров и т.д. Ричард Пайпс отмечал: «К осени 1888 года, когда они с материю переехали в Казань, Ленин был уже законченным радикалом, исполненным бесконечной ненависти к тем, кто порушил его многообещающую карьеру и отвернулся от его семьи, - к царскому режиму и «буржуазии». Отличительной чертой типичных русских революционеров — в том числе и Александра Ульянова — был идеализм; основным политическим мотивом Ленина стала ненависть. Взращенный на этом чувстве, социализм Ленина являлся изначально и всегда оставался доктриной разрушения. Ленин мало задумывался о мире будущего, потому что был слишком поглощен — интеллектуально и эмоционально — разрушением мира настоящего. Именно эта навязчивая страсть к разрушительству завораживала и отталкивала, вдохновляла и ужасала русскую интеллигенцию, склонную колебаться между гамлетовской нерешительностью и донкихотовской одержимостью».[138]

         При этом некоторые категории людей Ленин ненавидел особо фанатично. Прежде всего, либеральную интеллигенцию. Ленин неизменно называл ее представителей «прихвостнями и прихлебателями буржуазии», «лакеями денежного мешка, холопами эксплуататоров», "приживальщиками крепостников-помещиков", «слякотью»,[139] «дипломированными лакеями поповщины», «идейными рабами буржуазии», «современными крепостниками»,  «буржуазным хламом», «растлителями» ,[140] «швалью».[141] Говоря об «интеллигентиках, мнящих себя мозгом нации», он утверждал, что «на деле это не мозг, а говно».[142]

         Такое отношение вполне понятно не только с идеологической, но и психологической точки зрения. Как справедливо писала исследовательница коммунизма Дора Штурман, «ренегат от интеллигенции, Ленин как всякий ренегат, относится к материнской среде с воинственной антипатией: во-первых, пережитки критериев исходной среды нарушают внутреннюю цельность ренегатствующего сознания, которое раздражается против источника досадных помех. Во-вторых, «свои» мешают, путают карты и еще как. Да еще служат пусть очень слабым, но все же укором: вынуждают оправдываться, что он и делает постоянно, хотя ему очень мало свойственны сомнения в своей правоте».[143] 

          Другой категорией людей, вызывавшей особую ненависть Ленина, были так называемые кулаки, то есть фермеры – самый ценный в экономическом отношении элемент в деревне, но зато и самый независимый от желающего его ограбить государства (отчего и ненависть грабителя).

         Вот что Ленин писал по этому поводу: «Кулаки — бешеный враг Советской власти....  Бой против кулаков мы называем последним, решительным боем. ...Кулаки -  самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры, не раз вос­станавливавшие в истории других стран власть помещиков, царей, попов, капитали­стов. ... Эти кровопийцы нажились на народной нужде во время войны, они скопили тысячи и сотни ты­сяч денег, повышая цены на хлеб и другие продукты. Эти пауки жирели на счет разо­ренных войною крестьян, на счет голодных рабочих. Эти пиявки пили кровь трудящих­ся. ... Эти вампиры подбирали и подбирают себе в руки помещичьи земли, они снова и снова ка­балят бедных крестьян. Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им! Ненависть и презрение к за­щищающим их партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам! Рабочие должны железной рукой раздавить восстания кулаков. ...Беспощадное подавление кулаков, этих кровопийц, вампиров, грабителей народа, спекулянтов, наживающихся на голоде; - вот какова программа сознательного рабочего. Вот политика рабочего класса».[144] Отчетливо видно, что в данном пассаже колоссальная ненависть Ленина переплетается с самой неприкрытой демагогией и стремлением указать трудящимся на виновника всех бед. Впоследствии эти виновники, или враги народа, будут постоянно меняться пока в этой роли не перебывают практически все категории населения.

         На колоссальный человеконенавистнический потенциал большевизма указывали очень многие. «В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой была ненависть. Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума. ... Он ненавидел не только существующее самодержавие и бюрократию, не только беззаконие и произвол полиции, но и их антиподов – либералов и буржуазию. В этой ненависти было что-то отталкивающее и страшное», [145]  - писал, например, о Ленине его соратник в 1890-ые годы, но затем эволюционировавший от марксизма к либерализму Петр Струве.

         «Марксизм основывается на .... бескомпромиссно-враждебном отношении, жгучей ненависти к окружающей жизни, допускающем лишь один выход – ее полное уничтожение», [146] - утверждал философ Игорь Шафаревич. «Это царство всеобщей взаимной ненависти», [147] - писал о большевистской России философ Евгений Трубецкой. 

         Также интересно в этой связи привести мнение философа Бориса Вышеславцева: «Маркс социализировал, обобществил ненависть. .... Бесконечно далекий идеал обеспечивает бесконечную возможность совершения преступления, любовь к дальнему санкционирует бесконечную ненависть к ближнему. Таков революционно-прогрессивный принцип, оправдывающий преступление. На нем покоится коммунизм и в значительной степени современный социализм».[148]

         Соответственно большевистская пропаганда отличалась по большей части ненавистническим, наглым, оскорбительным и попросту хамским тоном по отношению к противникам, была хвастлива, груба, задириста и обладала такой непробиваемой самоуверенностью, какая бывает свойственна только очень интеллектуально зашоренным и совершенно невоспитанным людям. Причем, полное отсутствие хоть какого-то формального уважения к противнику шло в большевистской пропаганде, несомненно, от самого Ленина.

         Николай Лосский в своей хрестоматийной «Истории русской философии» констатировал: «Стиль большевистских писаний поразительно оскорбителен. Нередко можно встретить в них возмутительные метафоры, подобные следующей, употребленной Лениным: «Сто тысяч читателей Геккеля означают сто тысяч плевков по адресу философии Маха и Авенариуса». Но еще более омерзительным, чем злоба, является подлое раболепие, очень характерное для советских авторов, боязнь отстать от «генеральной линии партии» и стремление того, чтобы все, что ими говорится, было свидетельством их правоверности».[149]

         Эльхон Резов делал в этой связи такие наблюдения: «В предоктябрьский период, когда большевизм был лишь одним из направлений в социалистической теории и социалистическом движении, Ленин достаточно резко, порой возмутительно грубо, высказывался о Каутском и многих других, с кем он разошелся по идейным соображениям. Он проявил удивительную нетерпимость ко многим экономистам и философам из противоположного лагеря. При этом Ленин не стеснялся в выражениях. ...  Может быть, бранчливость Ленина в адрес его оппонентов объясняется, как это полагают некоторые исследователи, сложным ленинским характером, его нетерпимостью к своим противникам, любому, кто осмеливался ему возражать. Видимо, в этих суждениях есть какой-то резон. И все-таки ленинская резкость объясняется, главным образом, не характерологическими чертами Ленина, а его общим отношением к инакомыслию, к противоположным взглядам, а может, даже усердно подавляемым в себе комплексом неполноценности, осознанием собственной идейной ущербности».[150]

         И действительно, Ленин, как в своих публичных выступлениях, так и в частной переписке постоянно кого-то оскорблял, третировал, над кем-то надсмехался и издевался, включая и  ближайших товарищей по партии. Например, о своем соратнике, будущем наркоме в советском правительстве Луначарском Ленин в частном письме писал: «Ну, не мерзавец ли сей Луначарский?».[151] В другом послании он делился: «Прочел «Темы дня». Ну и сволочь».[152] О своем учителе Плеханове замечал: «Кто свинья, Сиг или Плеханов? Или оба?»[153] О Каутском и Бернштейне: «Мое мнение, что «поворот» Каутского + Бернштейн + КО (+500+1000+??) есть поворот говна (= Dreck), которое почуяло, что массы дальше не потерпят, что «надо» повернуть налево, дабы продолжать «надувать массы». Это ясно...Съедутся говняки, скажут, что они «против политики 4 августа», что они за «мир», «против аннексий» и... тем помогут буржуазии тушить зачатки революционного настроения».[154] Или о Роберте Гримме – одном из лидеров социал-демократической партии Швейцарии (давшей убежище Ленину): «Гримм нахал и сволочь: он подло нападает не на меня (как ошибочно думает Григорий, плохо осведомленный Зиной), а на Радека».[155] И в другом письме: «Подлец Гримм во главе всех правых провел (против Нобса, Платтена, Мюнценберга и Нэпа решение отложить на неопределенное время партийный съезд...Председатель Циммервальда и пр. – и такой подлец в политике!»[156] Или о своем будущем наркоме: «Приехал Троцкий, и сей мерзавец сразу же снюхался с правым крылом «Нового Мира» против левых циммервальдовцев!!»[157]          Как отмечал Резов, «подобные высказывания ... свидетельствуют об удивительной нетерпимости Ленина к малейшим отклонениям от его взглядов. О нем можно сказать словами поэта: «Скажите, Вы, смеясь или в печали, ошибкою добро о ком-нибудь сказали?»[158]

         Большевистской пропаганде была свойственна максима «все или ничего», «или мы уничтожим наших врагов, или они нас» и это несмотря ни на какие жертвы, ни на какие затраты. Большевикам нужна была постоянная война, будь то фронт военный, хозяйственный, идеологический или любой другой. И если враг как-то ускользал, не хотел принимать боя и просил мировую, большевистский агитпроп, вволю поплясав на его костях, тут же избирал себе другую жертву.     

         По этому поводу Пайпс отмечал: «Ленин с неизбежностью пришел к восприятию политики как войны. Ему не нужна была социология Маркса, чтобы военизировать политику и относиться к разрешению любого несогласия одним-единственным образом: несогласный подлежал физическому уничтожению. ... В силу всей своей психофизической организации ...он видел в войне не антитезис мира, но его диалектическое продолжение. ... Взгляд Ленина на жизнь был смесью идеологии Клаузевица и социального дарвинизма: когда однажды, в редкий момент откровенности, Ленин сообщил: «История показывает, что мир есть передышка для войны»,[159]он непредумышленно приоткрыл перед нами самые глубокие тайники своего сознания. Такой склад ума делал Ленина абсолютно неспособным ни к какому компромиссу, за исключением тактического».[160] 

         По этому поводу правильную оценку дал, на наш взгляд, российский ученый Алексей Кара-Мурза: «Если коммунизм возгоняется и паразитирует на хаосе, на деградации, на варваризации, то он кровно заинтересован и в хаосе, и в варваризации. Принцип «чем хуже, тем лучше» - имманентный принцип коммунизма. Паразитируя на хаосе, коммунизм заинтересован в провоцировании реального хаоса; за неимением или недостаточностью реального хаоса, коммунизм разыгрывает воображаемый хаос, демонизирует врага, используя демагогическую риторику о «грозящей катастрофе». Именно так коммунисты мистифицировали «реальный капитализм» - как загнивающее общество тотального разложения, безработицы, протеста трудящихся и т.п.».[161]

         Очень важно сказать и о том, что экстремизм большевистской идейно-политической работы был возможен исключительно благодаря всемерной и постоянной поддержкой агитпропа со стороны государственных репрессивных органов. Согласно Декрету ВЦИК от 23 июня 1921 г. принадлежность к антисоветским партиям каралась сроком лишения свободы до 2-х лет по приговорам чрезвычайных комиссий без суда. С 1 июня 1922 г., как уже говорилось, был введен в действие новый Уголовный кодекс, где контрреволюционная агитация и пропаганда объявлялась государственным преступлением. 10 августа 1922 г. был принят Декрет, разрешающий без суда применять высылку за границу за контрреволюционные выступления. Напомним, что в резолюции ХII партконференции (август 1922 г.) «Об антисоветских течениях и партиях» прямо говорилось: «Нельзя отказаться…от применения репрессии не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции».[162]

         Сам Ленин, едва ли не по нескольку раз в день, подписывая всяческие «расстрельные» телеграммы и распоряжения в 1918 – 1920 гг., отнюдь не забывал об этом своем излюбленном методе решать социальные проблемы и в мирное, нэповское время. Например, в своих замечаниях к проекту вводного закона к Уголовному кодексу в мае 1922 г. он писал: «Надо расширить применение расстрела», «суд должен не устранить террор... а обосновать и узаконить его», «формулировать его надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле».[163] При этом в ленинской резолюции IV съезда Советов «О законности» вообще допускалось принятие экстренных мер, не предусмотренных в действующем законодательстве, делая таким образом советскую правовую систему полным беззаконием.

         Карт-бланш же на самоуправство и зверства большевистских спецслужб Ленин дал еще в начале их деятельности. Так, выступая на митинге-концерте сотрудников ВЧК 7 ноября 1918 г. он, в частности, сказал: «Не только от врагов, но часто и от друзей мы слышим нападки на деятельность ЧК...Естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза. ... Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю ее с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие».[164] То есть осуждать и расстреливать невиновных людей для Ленина было обычным делом, не говоря уже об уничтожении любого сопротивляющегося этой диктатуре.

         Причем красный террор Лениным был начат еще до покушения на него и официального объявления такового. Так, в телеграмме Г.Зиновьеву 26 июня 1918 г. он писал: «Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает».[165] Также Ленину принадлежит идея и практика создания первых в новейшей истории концлагерей. 9 августа 1918 г. в телеграмме Пензенскому губисполкому председатель СНК писал: «Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города».[166] А чуть позже в печально известном Декрете СНК о красном терроре от 5 сентября 1918 г. значилось: «Необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях».[167] И действительно, в 1919 г. на Соловецких островах Белого моря на базе бывшего монастыря был организован первый в мире концлагерь для истребления недовольной интеллигенции под названием СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения.

         Также активно использовался большевиками и метод заложничества, причем с полного одобрения Ленина. Так, в проекте постановления Совета обороны о мобилизации советских служащих, написанного не позднее 31 мая 1919 г., он указывал: «Мобилизованные отвечают по круговой поруке друг за друга, и их семьи считаются заложниками в случае перехода на сторону неприятеля или дезертирства или невыполнения данных заданий и т.п.».[168] А еще до этого тысячи не в чем не повинных заложников уже были большевиками расстреляны, в частности, после покушения на Ленина 30 августа 1918 г. 

         В целом же репрессии, террор играли у большевиков в начале 1920-ых годов сразу несколько ролей. Во-первых, общая обстановка произвольного насилия государственной власти над населением, уничтожение, лишение свободы и ограбление огромных масс людей создавали обстановку всеобщего страха, побуждающего если и не понимать, то хотя бы формально принимать идеологическую пропаганду этой власти как данность, не сопротивляясь ей явно. Ситуация, когда террор и пропаганда шли рука об руку хорошо иллюстрирует одна из телеграмм Ленина в Пензенский Губисполком: «Получил на вас две жалобы: первая, что вы обнаруживаете мягкость при подавлении кулаков. Если это верно, вы совершаете великое преступление против революции. Вторая жалоба, что вы сокращаете агитацию, уменьшаете тираж листков, жалуетесь на недостаток денег. Мы не пожалеем сотни тысяч на агитацию. Требуйте денег срочно от ЦИКа, недостатка денег не будет, такие отговорки не примем».[169]

         Во-вторых, репрессии помимо общего террора были обращены и целенаправленно на источники контрпропаганды, то есть небольшевистские партии и беспартийную интеллигенцию, что лишало населения идеологической альтернативы.

         И, в-третьих, экстремизм и пропаганда не просто шли рядом, а пропитывали друг друга и переплетались так, что идеология сама становилась террором, а, репрессии обретали некое роковое романтическое звучание. Так, в одном из изданий ВЧК говорилось: «Наша мораль – новая, наша гуманность – абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено... Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому царству Труда, Свободы и Правды».[170]  

                                                                                                     6

         Соединение пропаганды с репрессиями позволили реализоваться еще одному качеству большевистской идеологии – ее монополизму. Такая отличительная особенность коммунистического агитпропа исходила из ленинского принципа «партийности», обязывающего «при всякой оценке событий прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы».[171] Иначе этот принцип интерпретировался в коммунистической риторике как классовый подход. Он в корне отличался от, например, либеральной традиции, где всегда ставилась задача достичь общественного компромисса для всех социальных групп, а не благополучия какой-то одной за счет уничтожения или ограбления других. «Классовая правда – ложь по природе. Лишь общечеловеческое начало может претендовать на истину»,[172] - справедливо отмечал в этой связи академик Яковлев.

         Изгнанный Лениным в 1922 г. из России философ мировой величины Борис Вышеславцев в этой связи совершенно четко формулировал: «Марксизм есть классовая идеология, и это признается его собственной доктриной. Такая идеология есть прямая противоположность науке и философии. Она есть коллективная психологическая мобилизация для целей борьбы, завоевания, покорения и властвования. Она не ищет в сущности никакого миросозерцания, ибо не хочет ничего "созерцать" и ничего "искать": она нашла средство внушать, пропагандировать, психически властвовать, вести массы. Демагогическую идеологию мы наблюдаем в формах нацизма, фашизма и коммунизма. Эта идеология не признает никакого диалога, она признает только монолог, диктат, диктатуру. ... Она ...   говорит; "ты не думай - вожди за тебя подумали". Идеи практического и метафизического материализма при этом особенно удобны для овладения массовой психологией пролетариата, и не одного только пролетариата, но и массового человека вообще. ... Марксизм ... есть идеологическая демагогия».[173] 

         Ленин же мотивировал свою позицию тем, что стремление занять беспартийную, надклассовую, опирающуюся на общечеловеческие ценности позицию всегда приводит к признанию и апологетике капиталистического строя. Свободомыслие как необходимое условие развития общественного сознания большевизм решительно отвергал. Лозунг "свободы критики" Ленин назвал свободой внедрения в социализм буржуазных идей.[174] В ноябре 1920 г. он прямо заявлял, что "если свобода критики означает свободу защиты капитализма, то мы ее раздавим".[175]

         В классической для коммунизма статье «Партийная организация и партийная литература» Ленин писал: «Литература должна стать партийной. В противовес буржуазным нравам, в противовес буржуазной предпринимательской, торгашеской печати, в противовес буржуазному литературному карьеризму и индивидуализму, «барскому анархизму» и погоне за наживой, - социалистический пролетариат должен выдвинуть принцип партийной литературы, развить этот принцип и провести его в жизнь в возможно более полной и цельной форме. .... Долой литераторов беспартийных!».[176]

         Очевидно, что принцип партийности с точки зрения строительства сколько-нибудь благополучного общества был чрезвычайно уязвим, ибо изначально предполагал деление общества на своих и чужих, чистых и нечистых. Интересы первых следовало поддерживать, вторых – нет или даже подавлять, если с точки зрения большевиков, они противоречили первым. Такой подход сам по себе генерировал постоянную борьбу, войну классов и социальных групп. Ведь и классы весьма неоднородны, а, следовательно, внутри их партийный подход побуждал непременно искать более чистых и менее, опять-таки борясь против них – и так до бесконечности, пока не установится диктатура узкого круга «самых чистых» при непременном лидерстве «чистейшего из чистых». Так на самом деле у большевиков на практике и получилось.

         По поводу принципа партийности во всей некоммунистической литературе ХХ века было единое и однозначное негативное мнение. Например, Лосский писал: «Неправда, будто большевики ищут в философии что-нибудь, кроме удобного оружия для достижения своих революционных целей. Вот почему они, вслед за Лениным, восхваляют партийность. ... Под влияние партийности атрофируется независимое наблюдение и исследование и развивается одно лишь стремление к отстаиванию застывших догм во что бы то ни стало. Применяемые для этого средства становятся все более и более наивными. Это или ссылки на авторитеты, или брань, обвинения, угрозы».[177] Лосский обращал внимание на то, что большевистская пропаганда любые отступления от марксизма стала называть «вредительством», которое должно быть ликвидировано.

         При этом еще раз подчеркнем, что всю свою узкоклассовость и партийность большевики из партийной агитационно-пропагандистской работы перенесли на государственный уровень и тем самым возвели свою идеологическую ограниченность в ранг политики уничтожения больших групп людей. «Отменив законы свергнутых правительств, советская власть поручила выбираемым советами судьям осуществлять волю пролетариата, применяя его декреты, а в случае отсутствия таковых или неполноты их – руководствоваться социалистическим правосознанием»,[178] - гласила Программа РКП (б).

         Партийность на государственном уровне привела к монополизму, который был теоретически заложен в самой большевистской идеологии. «Только пролетарская, коммунистическая революция может вывести человечество из тупика, созданного империализмом». И это невозможно «без принципиально решительного разрыва и беспощадной борьбы с теми буржуазными извращениями социализма, которое одержало победу в верхах социал-демократических и социалистических партий», - прямо заявляла Программа большевиков и указывала: «Руководителем борьбы пролетариата за его освобождение является лишь новый, Третий коммунистический интернационал, одним из отрядов которого является РКП (б)».[179]

         До революции принцип монополизма, разумеется, не мог быть большевиками реализован, но уже в 1918 г. ими была закрыта вся оппозиционная печать[180], а с 1922 г., как уже указывалось, инакомыслие стало формально уголовным преступлением. При этом Ленин никогда не скрывал своего отвращения к принципам буржуазной демократии с их непременным атрибутом – идейно-политическим плюрализмом, и более того, не допускал возможности существования его в коммунистическом обществе, где все должны быть по своему мировоззрению коммунистами. Большевистский монополизм исходил из пагубного в интеллектуальном отношении соображения, что марксистское учение есть единственно верное, а руководящая роль коммунистической партии – обязательная предпосылка для построения благополучного общества. 

         Эсер Виктор Чернов в этой связи говорил о Ленине: «Как человек «с истиной в кармане» он не ценил творческих исканий истины, не уважал чужих убеждений, не был проникнут пафосом свободы, свойственным всякому индивидуальному духовному творчеству. Напротив, здесь он был доступен лишь азиатской идее сделать печать, слово, трибуну, даже мысль – монополией одной партии, возведенной в ранг управляющей касты».[181]

         А публицист русского Зарубежья Владимир Варшавский подмечал: «Марксизм-ленинизм наследовал ... традицию инквизиционную: грешников нужно привести к спасающей абсолютной Истине насильно, а злых еретиков, которые своим инакомыслием мешают истине занять ее место, тех уничтожать. ... Истину можно утвердить и охранить только насилием и террором».[182]

  Монополия на истину, борьба с инакомыслием не могла не привести большевизм к полному интеллектуальному банкротству и быстрому вырождению не выдерживающих никакой критики догм, совершенно оторванных от жизни. «Русский революционный социализм, отворачивающийся от всего объективного, есть, в сущности, своеобразная форма рассудочного, рационалистического безумия», - считал Бердяев.[183]

         Советский публицист Михаил Гефтер, размышляя о судьбах своего поколения, однажды написал: «Я пытаюсь понять власть Сталина над нашими душами. И если сказать об этом совсем коротко, несколькими словами, то ими будут: умерщвление альтернативы».[184]

         Большевистская система идеологической обработки изначально была настроена именно так: право на жизнь имеет только то, что признает верным партия и ничего больше. Согласно такой постановке дела советские люди не знали ничего кроме марксизма-ленинизма, то есть были против него полностью идейно безоружны. В этом заключалась сила коммунистической системы пропаганды, но в этом, разумеется, была и слабость. Видя, как просто панически боятся коммунисты свободы инакомыслия, самостоятельно мыслящие советские граждане неизменно приходили к мысли о порочности этой идеологии. И как только в середине 1980-ых годов была ослаблена репрессивная машина, коммунизм пал.

                                                                                                               7

         И еще одним важнейшим, родовым качеством советской пропаганды, базировавшим на предшествующих, являлась ее тотальность, ставшая в свою очередь непременным признаком самого тоталитарного общества. Э.Резов на сей счет справедливо заключал: «Конечно, тоталитарное государство и тоталитарный режим – это совокупность ряда существенных признаков. Различные исследователи тоталитаризма насчитывают их до полутора десятков. Другие ограничиваются четырьмя – семью существенными чертами тоталитаризма. Мы полагаем, что к их числу относятся, в первую очередь, нетерпимость к инакомыслящим, основанная на признании однопартийной системы в государстве».[185] При этом, говоря об авторстве в создании тоталитарного государства, Резов констатировал: «Его пионером, первооткрывателем был вождь большевистской партии – Ленин», подчеркивая при этом, что наряду с установлением тотальной идеологической нетерпимости «лишь та система, которая ликвидировала индивидуальную частную собственность, является основой настоящей тоталитарной диктатуры, тоталитарного режима».[186] 

         К важнейшим признакам тоталитарного государства всеохватывающее управление мыслями и чувствами людей относил и Абдурахман Авторханов, который при этом уточнял: «Контроль западного тоталита­ризма (фашизма. – А.Г.) над обществом являлся тотальным лишь в области политической и условно тотальным – в духовной жизни, тогда как советская система властвования – партократия –  осуществляет не только абсолютный тотальный контроль, но и аб­солютное тотальное руководство во всех областях политической, экономической и духовной жизни и деятельности советского человека».[187] В авторстве здесь Ленина Авторханов также не сомневался.

         Академик Яковлев в этой связи констатировал: «Опора любого тоталитаризма – в его догмах, охраняемых силой. .... Идеологический монополизм обеспечивал всеобщий контроль за всеми и каждым. Умы и души идут по тому же разряду, что и вещи. Несогласные уничтожаются или изолируются. Свободный труд, свободная мысль, свободное слово упраздняются. Поиск истины под запретом. Наука и искусство большевизируются. Более того, в ранг идеологических сфер переводятся агрономия, медицина, электроника — все и вся».[188]

         Принцип тотальности большевистской пропаганды проявлялся в нескольких аспектах. Во-первых, как проведение идеологического воздействия во всех сферах общественной жизни, то есть суперидеологизация общества. "Нет такого вопроса в области идеологической, который бы не служил предметом политической агитации",[189] - указывал  Ленин. «Нет таких форм науки и искусства, которые не были бы связаны с великими идеями коммунизма и бесконечно разнообразной работой по созиданию коммунистического хозяйства»,[190] - констатировала одна из резолюций VIII съезда РКП (б) (1919 г.).

         Во-вторых,  большевики стремились охватить максимальную аудиторию и все социальные слои населения, "идти во все классы".[191] При этом Ленин считал необходимым учитывать «своеобразные черты психологии каждого слоя, профессии и т.п. этой массы».[192] На первых этапах деятельности большевики больше работали среди рабочих. Однако после их прихода к власти возросла необходимость идеологической обработки других классов, демографических групп, национальных меньшинств и т.д. Например, относительно составлявшего большинство населения страны крестьянства VIII съезд РКП (б) предписывал: «Принимая во внимание .... то обстоятельство, что политическая темнота, общая невежественность и низкий уровень сельскохозяйственных знаний в деревне являются глубоким и серьезным препятствием и в то же время осуждают беднейшее и среднее крестьянство на нищету и косность, - Коммунистическая партия не может не отнестись с самым серьезным вниманием к просвещению деревни в широком смысле слова. ... Политическая пропаганда в деревне должна вестись как для грамотных, так и для неграмотных».[193] Тот же съезд принял соответствующие резолюции и по работе специально среди женщин, молодежи, других слоев населения. В решениях ХII съезда РКП (б) (1923 г.) также прямо указывалось, что работа по ликвидации политнеграмотности должна энергично вестись не только среди членов партии и РКСМ, а и среди молодежи, членов профсоюзов, красноармейцев, крестьян и т.д. При этом  «ликвидация политической неграмотности среди членов партии и беспартийных нацменьшинств должна вестись на соответствующем родном языке».[194]

         В-третьих, советская идеологическая машина с самого начала ставила себе задачу охватить все возрастные уровни населения, начиная с маленьких детей и кончая глубокими стариками. Это обеспечивало в перспективе такую постановку дела, которая позволяла партийно-идеологическим государственным органам держать человека в рамках своего воздействия с самого рождения и до смерти. Особенно внимательно большевики относились к тому, чтобы агитационно-пропагандистской работой была максимально охвачена молодежь. «Коммунистическая партийная работа среди крестьянской и рабочей молодежи приобретает в настоящее время громадное значение. Партия должна иметь за собой хорошо подготовленные резервы, из которых она могла бы черпать новых, проникнутых революционным энтузиазмом, честных и сознательных работников»,[195] - указывалось в резолюции VIII съезда.

         От системы идеологической обработки советский человек не мог никуда деться, она доставала его везде и всегда и в этом была, безусловно, ее великая сила. Здесь каждый   был обязан исповедовать марксизм и ничто иное. «Вы должны воспитать из себя коммунистов. … Вы должны быть первыми строителями коммунистического общества среди миллионов строителей, которыми должны быть всякий молодой человек, всякая молодая девушка»,[196] - указывал Ленин советской молодежи. А по поводу, например, школьных преподавателей он говорил: «Каждый учитель обязан иметь брошюрки агитационного содержания; он обязан их не только иметь, а читать крестьянам. Если он этого не будет делать, он должен знать, что он лишится места».[197] Действительно, никакой альтернативы не предусматривалось.

         В смысле организации самой партийной работы большевики проводили строгий централизм. На его соблюдении во всей идейно-политической работе партии Ленин настойчиво указывал уже в ранних своих выступлениях.[198] Решения вышестоящих партийных органов по вопросам пропаганды и агитации были обязательны для всех общественных структур и институтов.

         «Большевизм есть состояние духа и явление духа, цельное мироощущение и миросозерцание. Большевизм претендует захватить всего человека, все его силы, он хочет ответить на все запросы человека, на все муки человеческие. Большевизм хочет быть не кое-чем, не частью, не отдельной областью жизни, не социальной политикой, а всем, всей полнотой. Как вероучение фанатическое, он не терпит ничего рядом с собой, ни с чем ничего не хочет разделить, хочет быть всем и во всем. Большевизм ... есть социализм, доведенный до религиозного напряжения и до религиозной исключительности», - так квалифицировал ленинизм Бердяев.[199]

         А Вышеславцев утверждал: «Та форма властвования, какую изобрел коммунизм, а за ним нацизм, форма вождизма и тоталитаризма есть огромный шаг назад. Ее существование есть позор для современного человечества, и ее уничтожение есть категорический императив».[200]

         Таким образом, большевистская тотальная обработка населения с насаждением экстремистской монопольной идеологии являлась одним из центральных признаков изобретенного и заложенного Лениным тоталитарного государства. Его главнейшим качеством было принесение в жертву человеческой личности ради осуществления плана построения благополучного общества по рецепту группы революционных фанатиков и при первоначальной поддержке определенных маргинальных слоев населения.

         «Каждая личность может быть охвачена массовой идеей, когда она перестает сознавать себя как личность. Тут она способна на самое героическое самопожертвование»,[201] - утверждал большевик Луначарский. Оставалось только, чтобы люди в послереволюционной России перестали осознавать себя личностями, смирились с коммунистической казармой и начали воспринимать рабство как свободу. Этому их нужно было научить, направить на путь истинный и в этом состояла главная задача большевистского агитпропа в начале 1920-ых годов.

         В итоге же сущность же идеологической работы большевиков с населением кратко можно назвать таким понятием, как экстремистская демагогия. Академик Яковлев впоследствии давал такую оценку этому явлению: «Контроль над информацией и закрытие границ, ГУЛАГ и беззаконие, прочие издевательства над живой жизнью служили тому, чтобы псевдореальность воспринималась людьми как подлинная реальность. Перевоспитание масс было доведено до такой степени, что люди перестали «быть», а начали «казаться», играть верноподданническую роль везде и во всем. В миру нельзя было показать, что ты не веришь своим глазам и ушам, что белое — это черное, с языка рефлекторно срывалась одна ложь. Житие во лжи стало обязательно-принудительным, и потому набатно-солженицынское «Жить не по лжи» стало национальной идеей по демонтажу тоталитаризма: хирение и вырождение последнего стало явью во времена гласности, столь памятной многим и столь дорогой лично мне».[202]

                                                                                                      8

         При характеристике той или иной системы идеологической обработки населения важное значение имеет вопрос ее финансирования. Как известно, пропаганда и агитация достаточно дорого стоят, ибо предполагают массовый и регулярный выпуск средств информации и агитматериалов, аренду помещений для собраний и митингов, оплату агитаторов, а зачастую и самих участников манифестаций. Более того, в определенных условиях необходима охрана идеологических мероприятий, а это уже требует закупок оружия и найма боевиков. Также зачастую в ход идут подкуп соответствующих должностных лиц и другие непредвиденные расходы.  

         Понятно, что в период нахождения у власти большевики финансировали данную деятельность из государственного бюджета, то есть просветление-охмурение населения шло за его же счет. А как обстояло дело до революции? Ведь известные методы и приемы большевиков в тот период закладывали определенную традицию и базу для перенесения их и на государственный уровень. Например, в июне 1918 г. Ленин писал в Петроград: «Тов. Зиновьев! Надо все усилия приложить, чтобы двинуть из Питера тотчас сотни агитаторов в деревни. … Деньги найдутся, их не жалейте».[203] Так что данный вопрос действительно очень симптоматичен.

         Уже в первые годы советской власти быстро расцвел миф о том, что большевики жили в эмиграции «впроголодь», а свои газеты выпускали на собранные рабочими «гроши». Так, например, в одной из брошюрок начала 1920-ых годов было написано: "И вот тов. Ленин создаёт в конце 1904 г. первую большевистскую газету - "Вперёд". Эта газета была вначале маленькой и была издана на собранные гроши среди сторонников тов. Ленина. Как сам тов. Ленин, так и все почти другие большевики, жили впроголодь и отдавали последние копейки для создания своей газеты. Владимир Ильич всегда бедствовал в первый период своей эмиграции. Вот почему возможно наш пролетарский вождь так рано умер".[204]

         Здесь все от начала и до конца чистая ложь. Во-первых, Ленин в эмиграции абсолютно не бедствовал, поскольку помимо партийной заработной платы всегда получал от матери деньги из имевшегося в семье Ульяновых фонда, образовавшегося из наследства брата Ильи Николаевича и денег, полученных после продажи недвижимости. По крайней мере до Первой мировой войны Ленин жил как представитель буржуа средней руки. Во-вторых, ни на какие рабочие копейки издавать газеты было невозможно и делалось это в основном на пожертвования богатых доброжелателей. Например, эксцентричный промышленник-миллионер Савва Морозов давал на издание «Искры» в 1901 – 1903 гг. по 2 тыс. рублей ежемесячно, а кроме того немеряно по разным поводам: на побеги ссыльных, изготовление прокламаций и т.д.  Когда он покончил в мае 1905 г. в Каннах жизнь самоубийством (причем после визита к нему Л.Красина), большевикам через гражданскую жену Максима Горького Марию Андрееву, которая являлась душеприказчицей любившего ее Морозова, было передано не менее 60 тыс. рублей из его наследства. Много постарался в деле сбора денег для большевиков и сам Горький. Существовало много и других доброхотов. Нужно иметь ввиду, что в дореволюционные годы непопулярность монархии была столь сильна, что на революцию жертвовали буквально все, кому не лень. Как вспоминал близкий соратник Ленина и одно время казначей партии Леонид Красин, не только в радикальных, а и либеральных кругах считалось признаком хорошего тона давать деньги оппозиционным партиям и в числе лиц, довольно исправно выплачивавших ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков, и чиновники государственных учреждений.[205] «До революции 1905 г. революционное движение финансировалось либо буржуазией, либо радикальной интеллигенцией», - признавал и  Троцкий. При этом пожертвования направлялись, разумеется, не только социал-демократам, но и другим партиям и течениям. Так, например, тот же Морозов поддерживал и самую респектабельную либеральную газету в России «Русские ведомости».

         Характерно, что Ленин в целях сбора большего количества средств публично всегда старался изображать финансовую ситуацию в своей партии гораздо хуже, чем она была на самом деле. Валентинов по этому поводу свидетельствовал: "Свою тактику скрывать действительное положение кассы газеты "Искры", изображать его хуже, чем оно было, пугать своих товарищей "финансовым крахом", тем самым заставлять их добывать средства - Ленин проводил мастерски. В 1901 году в кассу поступили крупные суммы от Калмыковой, из Киева через проф. Тихвинского и из других мест, но Ленин именно в это время посылал всем отчаянные письма - спасайте нас! "Собирайте деньги, - писал он Дану 22 марта 1901 года. - Мы доведены теперь почти до нищенства, и для нас получение крупной суммы - вопрос жизни". "Финансы - вовсе швах, - сообщал он Бауману 24 мая 1901 года, - Россия не даёт почти ничего".[206]

         Общая сумма средств, которыми в период революции 1905 – 1907 гг. располагала центральная большевистская организация, была очень значительна. Однажды ведавший делами вооружения боевиков Л.Красин в ответ на сомнения по поводу нужных средств бросил такую фразу: "Да совсем не в деньгах дело! У нас их столько, что я мог бы на них купить не жалкие револьверы, а самые настоящие пушки. Но как их доставить, где спрятать? Вот в чём дело".[207]

         Однако в ходе революционных беспорядков фрондирующим недоброжелателям царизма довелось поближе познакомиться с реальной революционной деятельностью и пожертвования как рукой сняло. Большевикам пришлось изыскивать новые способы добычи средств и с начала 1906 года они стали прибегать к вооруженным грабежам, или «экспроприациям» («эксам»), тем более, что участвовавшие в беспорядках 1905 – 1907 гг. боевые дружины пролетариата оставались теперь без дела и часто превращались попросту в банды обычных грабителей. Это были организованные налеты на почтовые и железнодорожные кассы, поезда и другие средства транспортировки денег, банки и т.п. Во время знаменитого ограбления государственного банка в Тифлисе 26 июня 1907 года, непосредственным организатором которого был Иосиф Джугашвили (Коба, впоследствии Сталин), большевики забрали 250 тыс. рублей (хотя потом и почти не смогли ими воспользоваться). Кроме этого Сталин и его постоянный подручный боевик Симон Тер-Петросян (Камо) в этот период активно занимались вымогательством денег у предпринимателей, ограбили пароход «Николай I», держали рэкет на нефтяных промыслах в Азербайджане и т.п. «Главным вдохновителем и генеральным руководителем боевой работы был сам Ленин»,[208] - свидетельствовал жандармский генерал Александр Спиридович в своей известной «Истории большевизма». В партии была образована секретная тройка в составе Ленина, Красина и Богданова, которая и направляла работу боевиков-грабителей.

Меньшевики такие вещи осуждали и на совместном V съезде РСДРП в 1907 году эксы были запрещены. Но большевики игнорировали решение съезда о роспуске боевых отрядов и продолжали прибегать к ограблениям, иногда в сотрудничестве с эсерами. Большой резонанс получила, например, история с бандой Степана Лбова. В 1907 г. военно-техническое бюро ЦК РСДРП, состоявшее из большевиков, заключило договор с Пермским революционным партизанским отрядом, который на самом деле был разбойной бандой, занимавшейся грабежом на Урале. По договору, составленному на бланке ЦК, большевики обязались поставить Лбову транспорт оружия. Деньги в сумме 10 тыс. рублей были выплачены заранее, но товар доставлен не был. Сам Лбов был властями пойман и за разбой повешен, но один из его дружинников приехал в Париж требовать обратно деньги. Не получив их, он выпустил прокламацию, обвиняя большевистский Центр в мошенничестве. Ленин выступал резко против лбовцев, но меньшевики настояли на том, что специальная общепартийная комиссия вынесла постановление вернуть деньги. Разразился скандал.[209]  

Насколько Ленин был неразборчив в методах добывания средств, показывает также нашумевшее в свое время дело о наследстве Шмидта. Племянник Саввы Морозова 23-летний студент университета и владелец мебельной фабрики в Москве Николай Шмидт являлся натурой тонкой, впечатлительной и наряду с этим весьма материально состоятельной. Он был через дядю лично знаком с Горьким, передавал ему некоторые суммы на революцию, сочувствовал народу, вводил на своей фабрике новые либеральные порядки, а в 1905 г. чуть ли не устроил на ней вооруженное восстание и по подозрению в снабжении рабочих оружием был арестован. Следователям удалось вызвать Шмидта на откровенность, он дал некоторые показания на причастных к делу, но затем в состоянии душевной болезни и раскаяния покончил собой осколком стекла в тюремной больнице в феврале 1907 г. Незадолго перед смертью Шмидт сказал своим сестрам, что сможет загладить свою вину лишь отдав капиталы народу, то есть на революцию. Однако поскольку никакого завещания им написано не было, наследовать деньги надлежало двум сестрам и брату Шмидта. Большевики решили завладеть этим наследством. Вхожий ранее в дом Шмидта член партии Виктор Таратута женился на младшей сестре несовершеннолетней Елизавете, а другой большевик Николай Андриканис – на старшей Екатерине. В результате этого 190 тыс. рублей, причитавшихся Елизавете, были переданы в большевистскую кассу в Париже, причем, поскольку Таратута являлся нелегалом, Елизавету пришлось фиктивно обвенчать еще и с некто Игнатьевым. Ленин горячо одобрил эту сделку. Когда один из его знакомых возмутился подлостью Таратуты, лидер большевиков возразил: «Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится. Вот Вы, скажите прямо, могли бы Вы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошел. Это человек незаменимый.  ... Партия – не пансион благородных девиц. Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец».

А вот Андриканис не захотел отдавать денег, вышел из партии, но затем под сильным давлением большевистского центра и организованного им суда все-таки был вынужден хотя бы некоторую часть передать Ленину.[210]  На шмидтовские капиталы, которые начали поступать от Таратуты уже во второй половине 1907 г., Ленин смог, прибыв из Финляндии в Женеву, начать собирать свою полностью разбитую после революции гвардию и с февраля 1908 г. издавать газету «Пролетарий».

Юлий Мартов обнародовал эту и ряд других грязных историй, обвиняя Ленина не только в организации неправедных способов добывания денег, но и постоянном жульничестве по отношению к центральным органам РСДРП. В частности, он писал, что большевистский Центр отнял у общепартийного Центрального комитета громадную сумму, снабжал своих сторонников из фондов, выделенных на другие цели, присваивал во фракционную большевистскую кассу деньги, собранные в Америке и Англии на общие партийные нужды, подкупал своих сторонников и т.д. Также, по свидетельству Мартова, постоянная практика подобных преступлений позволила большевикам посылать в Санкт-Петербург и Москву местным организациям по тысяче и пятисот рублей в месяц соответственно, в то время как законные поступления социал-демократической партии за счет членских взносов составляли не более ста рублей в месяц. Как только в 1910 г. большевикам пришлось передать деньги на хранение трем доверенным лицам из немецких социал-демократов, и соответственно переводы в Россию прекратились, российские большевистские «организации» испарились как дым.[211]

         В целом же денежный вопрос являлся в эти годы постоянным предметом спора между меньшевиками и большевиками и в значительной мере, помимо идеологических разногласий, привел к полному разрыву двух фракций. 20 июня 1914 г. на заседании конференции, созванной Интернациональным социалистическим бюро в Брюсселе, Георгий Плеханов открыто заявил: «Главная причина непримиримости Ленина заключается в том, что он не желает выпустить из своих рук партийных денег, часть которых им была захвачена воровским способом».[212] 

         Отдельной до сих пор дискутируемой темой в вопросе финансирования большевистской пропаганды является связь Ленина с правительством кайзеровской Германии в 1915 – 1918 гг. Несмотря на продолжающиеся отрицания в прокоммунистической литературе таких отношений, никто из независимых исследователей в них никогда не сомневался. Другое дело, что речь здесь идет, разумеется, ни о каком-то мифическом шпионаже Ленина в пользу германской разведки, чего не было и быть не могло, а об использовании немцами большевиков посредством финансирования их антиправительственной деятельности для своей победы над Россией в войне. В свою очередь Ленин использовал таким образом германское правительство для победы коммунистической революции в России. То есть в итоге, как известно, было повержено и царское, и кайзеровское правительства, а лидер большевиков воцарился в основанном им Советском государстве.

         Как писал, например, Сергей Пушкарев, Ленин, будучи хитрым и осторожным конспиратором, естественно не встречался с имперскими немецкими чиновниками, используя для работы пеструю в национальном отношении команду из социал-демократов и большевиков Я.Ганецкого, М. Козловского, Х.Раковского, К.Радека, Кескулу и др. При этом Ганецкий, Радек и Воровский во время войны проживали в Стокгольме, составляя так называемое Заграничное бюро ЦК РСДРП (б). Они поддерживали контакты с немецкими агентами и пересылали получаемые от них денежные субсидии большевикам под прикрытием коммерческой деятельности. Главным посредником между сторонами и в значительной степени инициатором всего предприятия был известный левый теоретик марксизма и социал-демократ Александр Парвус (Израиль Гельфанд). В марте 1915 г. он представил германскому правительству план организации революционного движения в различных частях Российской империи, для осуществления которого нужны были деньги. Проект получил одобрение и десятки миллионов марок затем были перечислены в организации пораженцев и сепаратистов, которые использовали их главным образом на издание своей пропагандистской литературы.  

         Интересно, что немецкие субсидии большевикам продолжались и после Октябрьского переворота. Так, в июне 1918 г. из немецкого посольства в Москве в Берлин была послана телеграмма, согласно которой для удержания большевиков у власти им требовалась помощь в размере 3-х миллионов марок ежемесячно. Эти деньги поступили и были использованы на подкуп латышей и других сил. Также в архиве была найдена телеграмма Ленина послу России в Берне Якову Берзину, датированная августом 1918 г., в которой Ленин требовал не скупиться на траты для распространения коммунистической пропаганды на Западе. «Берлинцы вышлют еще денег. Если промедлят эти сволочи, жалуйтесь мне формально»,[213] - писал председатель СНК.      

         При этом уже в январе 1921 года известный лидер правого крыла немецкой социал-демократии Эдуард Бернштейн опубликовал в берлинской газете “Vorverts» статью, в которой сообщал, что, как ему известно из достоверных источников, большевики получили от правительства кайзера огромную сумму - больше 50 миллионов золотых марок. В ответ на обвинения коммунистов в лжи Бернштейн предложил привлечь его за клевету или к германскому суду, или к суду Социалистического интернационала, но никто этого делать не стал и никакого расследования не состоялось. Однако в конце Второй мировой войны в Германии были найдены в пяти замках, расположенных в горах Гарца, архивы Министерства иностранных дел, в которых американцы и англичане обнаружили множество документов, касающихся немецко-большевистского союза в 1915-18 гг. Некоторая часть из них (всего 136 номеров и 2 приложения) была издана в 1958 г. в Лондоне А. Б. Земаном под заглавием: “Германия и революция в России 1915-1918 гг.”. Хотя исчерпывающей картины эти публикации не давали, ибо напечатано было не все, а к тому же многое решалось личными контактами и без протоколов, однако характер большевистских контактов был уже совершенно ясен.

         Так, например, 6 июля 1915 года статс-секретарь фон Ягов писал статс-секретарю Министерства финансов: “5 миллионов марок требуется для революционной пропаганды в России” (док. № 4). 21 декабря 1915 года посол в Копенгагене Брокдорф-Ранцау писал рейхсканцлеру, что, по утверждению д-ра Гельфанда, для полной организации революции в России требуется около 20 миллионов рублей (док. № 7). 23 января 1916 года он же доносил, что д-р Гельфанд возвратился из Стокгольма, где он провел три недели, совещаясь с русскими революционерами. Посол также сообщал, что переданная в его распоряжение сумма в миллион рублей немедленно переслана в Петербург и употреблена по назначению (док. № 11). 3 июля 1917 г. статс-секретарь Циммерман телеграфировал послу в Берне, что дезорганизация русской армии увеличивается и «мирная пропаганда Ленина становится все сильнее и его газета «Правда» печатается уже в 300 тыс. экземпляров» (док. № 62). 28 ноября 1917 года помощник статс-секретаря Буше телеграфировал германскому послу в Берне: “По полученным нами сведениям, правительство в Петрограде испытывает большие финансовые затруднения. Поэтому весьма желательно, чтобы им были посланы деньги” (док. № 92). 3 декабря 1917 года статс-секретарь Кюльман писал офицеру для связи при “главной квартире”: “Лишь тогда, когда большевики стали получать от нас постоянный приток фондов через разные каналы и под разными ярлыками, они стали в состоянии поставить на ноги свой главный орган “Правду”, вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкий базис своей партии” (док. № 94). 15 декабря посол в Стокгольме Люциус телеграфировал Министерству иностранных дел: “Воровский допускает, что германский отказ [в помощи] может иметь результатом падение большевиков” (док. № 106). 13 мая 1918 г. германский посол в Советской России граф Мирбах доносил имперскому канцлеру: “Мне думается, что наши интересы требуют сохранения власти большевистского правительства... было бы в наших интересах продолжать снабжать большевиков минимумом необходимых средств, чтобы поддерживать их власть” (док. № 124) и т.д.[214]

         Также известно, что в 1914 г. Ленин, проживая в Кракове, наладил отношения с австрийским правительственным агентством «Союз за освобождение Украины», которое в благодарность за поддержку украинских национальных настроений выдало ему денежную дотацию. В отчетном докладе Союза имелось следующее сообщение: «Союз предоставил помощь фракции большинства РСДРП в виде денег и содействия в установлении связей с Россией. Лидер этой фракции, Ленин, не враждебен к требованиям Украины, что следует из прочитанной им лекции, текст которой представлен в "Ukrainische Nachrichten"»[215].

         В целом же можно вполне уверенно заключить, что в вопросе добывания средств большевики полностью основывались на своем принципе «цель оправдывает средства» и не гнушались ничем.