-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Андрей Гурьев. Как закалялся агитпроп: Система государственной идеологической обработки населения в первые годы НЭПа. Санкт-Петербург. 2010 г.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

 

Глава 1

 

Мы ничему не изменяем, ни от чего не отрекаемся!

 

 

 Вы вдумайтесь. Тем двум в раю – был предоставлен выбор:

или счастье без свободы – или свобода без счастья, третьего не дано.

Они, олухи, выбрали свободу. И только мы снова догадались, как вернуть счастье.

Евгений Замятин, «Мы»

 

 

                                                                                                1

 

         К концу 1920 года победа большевиков в Гражданской войне стала фактом очевидным. Однако по признанию самого лидера большевизма[1] и главы советского правительства Владимира Ильича Ленина (Ульянова) положение в России определялось наличием "целого ряда кризисов: и хозяйственного, и социального, и политического".[2] Добыча угля составила к 1913 г. 25%, выплавка чугуна – 2,7%, посевные площади сократились до 70%, душевое потребление товаров фабрично-заводской промышленности снизилось в 6 раз. [3]   

         Современники характеризовали ситуацию в России в крайне мрачных тонах. Побывавший в сентябре 1920 г. в Москве и Петрограде английский писатель и общественный деятель Герберт Уэллс отмечал: "Основное наше впечатление от положения в России – это картина колоссального, непоправимого краха".[4]

         При этом было ясно, что тяжесть положения заключалась не только в низких количественных показателях экономики страны, но, главное, в том, что устроенный большевиками новый общественный порядок – социализм, или коммунизм, не только не способен вывезти страну из кризиса, но как раз и является основной его причиной. Крестьяне, не имея возможности продавать продукты своего труда, сокращали запашку земли и поголовье скота. Национализированное и централизованное промышленное производство работало неэффективно и не имело стимулов к росту производительности труда. В торговле продовольствием, несмотря на обильные директивы Ленина расстреливать спекулянтов на месте, упорно развивался черный рынок, благодаря которому, собственно и выживало население.[5] Сильно распространилось хищение грузов с государственных складов и на транспорте. Характерным явлением стало непомерное разбухание советского бюрократического аппарата и соответственно, коррупция.

         Русский философ Лев Шестов писал в 1920 г.: «Большевики – паразиты по самому своему существу ... ибо ничего не прибавляя к прежде созданному, питаются соками того организма, к которому они присосались».[6] С ним был полностью согласен известный политический деятель Петр Струве, который утверждал: «Коммунизм эти три года жил за счет капиталистического хозяйства, за счет накопленных им запасов. Теперь он съел эти запасы – отсюда крайнее обострение экономического положения Советской России. Это обострение есть кризис паразитарно-хищнического хозяйства, ввергшего страну в натурально-хозяйственную реакцию».[7]

         Интересно также привести свидетельство выдающегося русского мыслителя Владимира Вернадского, который писал в своем дневнике: «Наблюдая современную жизнь развала, поражаешься одной явной аномалии. На поверхности, у власти и во главе лиц действующих, говорящих, как будто дающих тон - не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность. Они разбавили идеологов и идейных деятелей. Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе – но то же самое мы наблюдаем и в кругу добровольцев и примыкающих к ним кругов. И здесь теряются идейные, честные люди. Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу».[8]

         Социально-политическим проявлением общего кризиса являлось мощное движение сопротивления политике властей. Осенью 1920 – зимой 1921 гг. по стране прокатилась волна крестьянских восстаний: в Центральной России, на Украине, в Белоруссии, Юго-Восточный крае, в Восточной и Западной Сибири, в Карелии, в Средней Азии. При этом возникли целые крестьянские армии: в конце 1920 г. под началом  Нестора Махно на Украине насчитывалось 40-50 тысяч бойцов,  у Александра Антонова в Тамбовско-Bopoнежском районе в январе 1921 было порядка 50 тысяч человек, в Ишимском уезде (Западная Сибирь) повстанческая армия достигла 60 тысяч бойцов.[9] 

         Поставленное на грань голодной смерти, сельское население стало выдвигать антибольшевистские требования. Так, например, в мае 1920 г. Тамбовский губернский съезд трудового крестьянства принял следующую программу: свержение советской власти и уничтожение коммунистической партии, созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования; установление временной власти из представителей партий и союзов, участвовавших в борьбе с большевиками вплоть до созыва Учредительного собрания, передача земли тем, кто на ней работает, допущение русского и иностранного капитала для восстановления экономической жизни страны.          Крестьянские отряды Поволжья также выдвигали лозунги замены советской власти Учредительным собранием, свободы выборов для всех, денационализации земли, свободы торговли, отмены продразверстки и колхозов, передачи власти на местах «советам трех» или «советам пяти», избираемым на общих собраниях. Признавались все партии кроме черносотенцев-монархистов, распускались как «вредные для трудового народа» все учреждения Российской коммунистической партии (большевиков). В Западной Сибири крестьяне требовали установления «истинного народовластия» — крестьянской диктатуры, созыва Учредительного собрания, денационализации промышленности, ибо «национализация фабрик и заводов в корне разрушает хозяйственную жизнь страны», уравнительного землепользования. Воззвание Тобольского главного штаба от 6 марта 1921 года гласило; «Коммунисты говорят, что советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных? Да здравствует народная Советская власть! Долой коммунистов! Да здравствует полная свобода народа!»[10]  

            Нестор Махно еще в июне 1918 года встречался с Лениным и пытался объяснить ему отношение украинских крестьян к революции. Крестьянская масса, говорил Махно, видит в революции «средство избавления себя от гнета помещика и богатея-кулака, но и от слуги этих последних - власти политического и административного чиновника сверху». Махно писал в своих воспоминаниях: «Ленин переспрашивал меня три раза и все три раза удивлялся» тому, что лозунг «власть советов на местах» воспринят крестьянами не так, как имел в виду вождь Октября. Крестьяне полагали, что власть советов на местах - это «значит, что вся власть и во всем должна отождествляться непосредственно с сознанием и волей самих трудящихся». Ленин возразил на это: «Крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом».[11]

         В 1920 г. все больше выражали недовольство и рабочие, причем особый размах они приняли как раз в «колыбели революции» - в Петрограде. Любопытно заметить, что поначалу большевики как будто даже отказывались верить в то, что такое возможно, считая бастующих не кадровыми рабочими, а некими лавочники, шкурниками, затесавшиеся во время войны на фабрики. Очень быстро слово «забастовка» в партийной прессе было вычеркнуто из большевистского лексикона и его заменили на «саботаж», «волынка» или «буза».

         Ситуация особо обострилась после Декрета от 22 января 1921 г. о сокращении хлебного пайка для рабочих на одну треть. Забастовки и демонстрации произошли на Трубочном, Патронном, Балтийском, Путиловском и других заводах. Для разгона демонстрантов власти использовали курсантов, поскольку опасались, что регулярные части могут присоединиться к рабочим. 24 февраля Петроградский комитет партии даже был вынужден создать Совет обороны города и объявить осадное положение. Были произведены массовые аресты с одновременной выдачей рабочим и солдатам дополнительного пайка.

         Однако последней каплей для Ленина стало Кронштадское восстание, про которое он сказал на Десятом съезде РКП (б), собравшемся в марте 1921 года, что оно опаснее для большевистской власти, чем Деникин, Юденич и Колчак, вместе взятые. Моряки Кронштадта выступали с антибольшевистскими лозунгами: «Вся власть советам, а не партиям», «Долой контрреволюцию слева и справа», «Власть советов освободит трудовое крестьянство от ига коммунистов». «Здесь, в Кронштадте, - говорилось в обращении восставших, - заложен первый камень третьей революции... Эта новая революция всколыхнет и трудовые массы Востока и Запада, являя пример нового социалистического построения, противопоставленного казенному коммунистическому «творчеству», убеждая воочию зарубежные трудовые массы, что все творившееся у нас до сего времени волею рабочих и крестьян, не было социализмом».[12]

            Кронштадский мятеж был подавлен, однако Ленин окончательно убедился, что хозяйственную политику необходимо менять, иначе у власти не удержаться. Экономические лозунги недовольных большевистским режимом выражались, прежде всего, в требовании отмены мер так называемого военного коммунизма, в частности, упразднения государственной монополии на торговлю хлебом и продовольственной разверстки с разрешением частной торговли. В одной из листовок Петроградского комитета партии меньшевиков, выпущенной в феврале 1921 г., говорилось: "Надо, не гоняясь за тем, чтобы все сплошь национализировать, … подумать больше всего о том, как бы заинтересовать крестьянство … в поддержке революции и государства, … как бы внушить ему охоту и сеять больше хлеба, и доставлять его в город".[13]

         Аналогичные предложения вносились и на уровне государственных органов власти. Так, на VIII Всероссийском съезде Советов (декабрь 1920 г.) эсер В.К.Вольский потребовал систему изъятия излишков продуктов заменить системой налогов. С таким же требованием выступил меньшевик Ф.И.Дан.[14] За отмену политики военного коммунизма высказались большинство делегатов ряда беспартийных конференций рабочих Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска и др., прошедших в феврале 1921 г.[15]

         В начале марта крестьяне Панфиловской волости, Грязевецкого уезда Вологодской области в письме «нашему уважаемому вождю и великому гению тов. Ленину» сообщали: «В настоящее время у крестьян нашей волости взято почти все: хлеб, скот, сено, сырье... В 1920 г. ввиду засухи урожай был только местами сам-4. Но агенты продкома брали из расчета сам-6.» Вологодские крестьяне, просили «не считать нас зловредными элементами для советской власти, а наоборот желающими плодотворной работы, дабы укрепить свободу за рабочими и крестьянами» и предлагали ввести вместо разверстки продналог, чтобы крестьянин «знал свою норму налога и время его сдачи».[16]

         В большевистской партии также, хотя и эпизодически, звучали мнения о целесообразности изменения экономической политики. Так, еще в феврале 1920 г. Лев Троцкий в записке в ЦК РКП(б) предлагал заменить "изъятие излишков известным процентным отчислением (своего рода подоходно-прогрессивный натуральный налог) с таким расчетом, чтобы крестьянская запашка или лучшая обработка земли представляли выгоду".[17] Некоторые руководители губернского уровня вынуждены были под давлением крестьян уже в 1920 г. вводить у себя в губерниях продналог в качестве эксперимента.[18]

         Тем не менее большинством лидеров большевиков, в том числе и Лениным, идея отхода от политики военного коммунизма на протяжении 1920 г. и января 1921 г. решительно отвергалась. Более того, в декабре 1920 г. большевистским правительством были декретированы бесплатный отпуск продовольствия, ширпотреба, топлива, отменена квартплата, а в начале 1921 г. в ВСНХ готовились и другие меры по дальнейшему переводу страны на рельсы безрыночного хозяйства, в том числе переходу к ликвидации денег. Еще в январе 1921 года Ленин отвергал все предложения о смягчении продразверстки или изменении ее характера, не говоря уже о каких-то других переменах в политики военного коммунизма. И лишь антиправительственные выступления крестьян, рабочих и матросов убедили его в том, что большевики становятся похожими на оккупантов в завоеванной стране, население которой в большинстве выступает против политики власти.  

        

 

                                                                                                2

 

         Что же в принципе представлял собой военный коммунизм? Являлся ли этот установленный Лениным в 1917 – 1920 гг. общественный строй вынужденной, в целом не свойственной для большевизма моделью или было все-таки построено то, что изначально и замышлялось в соответствии с марксистскими и ленинскими представлениями?

         Напомним, что идея ликвидации частной собственности и построения безрыночного хозяйства всегда являлась самым центральным положением большевистской доктрины, взятой из «Манифеста коммунистической партии» (1848 г.), зафиксированной в Программе РСДРП (1903 г.) и подтвержденной затем в Программе РКП (б) (март 1919 г.). Вот как звучал в последнем документе этот тезис: «Заменив частную собственность на средства производства и обращения общественною и введя планомерную организацию общественно-производительного процесса для обеспечения благосостояния и всестороннего развития всех членов общества, социальная революция пролетариата уничтожает деление общества на классы и тем освободит все угнетенное человечество, так как положит конец всем видам эксплуатации одной части общества другой».[19]

         Капитализм с его господством частной собственности, рынком, торговлей, свободными ценами и конкуренцией Ленин всегда отвергал целиком и полностью. В частности, он писал по этому поводу: «Буржуазные писатели исписали и исписывают горы бумаги, воспевая конкуренцию, частную предприимчивость и прочие великолепные доблести и прелести капиталистов и капиталистического порядка. Социалистам ставили в вину нежелание понять значение этих доблестей и считаться с "натурой человека". А на самом деле капитализм давно заменил мелкое товарное самостоятельное производство, при котором конкуренция могла в сколько-нибудь широких размерах воспитывать предприимчивость, энергию, смелость почина, крупным и крупнейшим фабричным производством, акционерными предприятиями, синдикатами и другими монополиями. Конкуренция при таком капитализме означает неслыханно зверское подавление предприимчивости, энергии, смелого почина массы населения, гигантского большинства его, девяносто девяти сотых трудящихся, означает также замену соревнования финансовым мошенничеством, непотизмом, прислужничеством на верху социальной лестницы».[20]

         По мнению Ленина, «старое общество было основано на таком принципе, что либо ты грабишь другого, либо другой грабит тебя, либо ты работаешь на другого, либо он на тебя, либо ты рабовладелец, либо ты раб».[21]

         Основоположник большевизма в своих работах так пояснял экономическую программу коммунистов: «Есть только одно средство положить конец эксплуатации труда капиталом, именно: уничтожить частную собственность на орудия труда, передать все фабрики, заводы, рудники, а также все крупные имения и т.п. в руки всего общества и вести общее социалистическое производство, направляемое самими рабочими. Продукты, производимые общим трудом, будут тогда идти в пользу самих трудящихся, а производимый ими излишек над их содержанием будет служить для удовлетворения потребностей самих рабочих, для полного развития всех их способностей и равноправного пользования всеми приобретениями науки и искусства».[22]

         Также он уточнял: "Социализм требует уничтожения власти денег, власти капитала, уничтожения всей частной собственности на средства производства, уничтожения товарного хозяйства. Социализм требует, чтобы и земля, и фабрики перешли в руки всех трудящихся, организующих по общему плану крупное …производство".[23]   Говоря о социальных отношениях в социалистической системе, буквально накануне Октябрьского переворота Ленин указывал: «Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного "синдиката". Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. …. Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы».[24]

         Сам конкретный механизм производства и распределения товаров при социализме Ленин в идеале описывал так: «Средства производства уже вышли из частной собственности отдельных лиц. Средства производства принадлежат всему обществу. Каждый член общества, выполняя известную долю общественно-необходимой работы, получает удостоверение от общества, что он такое-то количество работы отработал. По этому удостоверению он получает из общественных складов предметов потребления соответствующее количество продуктов. За вычетом того количества труда, которое идет на общественный фонд, каждый рабочий, следовательно, получает от общества столько же, сколько он ему дал».[25]

         Для этого, по мысли Ленина, нужно было всего лишь «организовать всенародный, миллионами и миллионами рабочих и крестьян добровольно, энергично, с революционным энтузиазмом поддерживаемый учет и контроль за количеством труда, за производством и распределением продуктов».[26] Также вождь мирового пролетариата утверждал, что «дело снабжения, распределения продуктов такое, что в нем разбирается каждый. Разбирается и человек, не мучившийся над книжкой».[27]

         Ленин был убежден, что в перспективе человечеству не нужны будут никакие стимулы к труду и люди будут качественно работать просто по велению своего сердца: «Коммунистический труд …. есть бесплатный труд на пользу общества, труд, производимый не для отбытия определенной повинности, не для получения права на известные продукты, не по заранее установленным и узаконенным нормам, а труд добровольный, труд вне нормы, труд, даваемый без расчета на вознаграждение, труд по привычке трудиться на общую пользу и по сознательному (перешедшему в привычку) отношению к необходимости труда на общую пользу, труд как потребность здорового организма».[28]

         При этом Ленин вплоть до прихода к власти повторял вслед за Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, что государство как общественный институт после пролетарской революции должно в обозримом будущем отмереть. «Государство отмирает, поскольку капиталистов уже нет, классов уже нет, подавлять поэтому какой бы то ни было класс нельзя»,[29] - пояснял Ленин и совершенно беззаботно указывал: «Какими этапами, путем каких практических мероприятий пойдет человечество к этой высшей цели, мы не знаем и знать не можем».[30]

         Таким образом, из приведенных положений отчетливо видно, что взгляды Ленина изначально могут быть квалифицированы как не просто в высшей степени утопия, но еще и совершенно непродуманная социальная авантюра. В самом деле, разве можно серьезно относиться к картине, где средства производства фактически никому не принадлежат и ими распоряжаются в виде контроля и учета некие исполненные энтузиазмом рабочие, нимало в своей жизни не мучавшиеся над книжками, но зато все поголовно вооруженные? При этом ничего не продается и не покупается, а прямо с заводов и фабрик отправляется на некие склады, куда являются потребители с наганами и, предъявляя квитанции о том, что они где-то отработали столько-то часов, требуют выдачи того или иного продукта. Кто будет в этом обществе радеть о том или ином хозяйстве? Ведь хозяев-собственников никаких нет. Кто станет стремиться произвести продукт лучше и качественнее? Ведь никаких стимулов ни у кого к этому абсолютно не имеется. Как будет известно о том, сколько и каких продуктов нужно выпускать вообще? Как вообще можно будет определить издержки по производству продуктов и их ценность, чтобы хотя бы соотнести друг с другом вещи, выдаваемые со складов приходящей за ними толпе? Ведь никакого рынка с его балансом спроса и предложения, с его ценами, получающимися в зависимости от предпочтений потребителя, нет. Таких вопросов можно задавать множество – как будет видно далее, никаких внятных ответов на них у большевиков не было, кроме самых общих умозрительных рассуждений о загнивающем капитализме и грядущем, согласно открытым Марксом законам истории, изобильном социализме.   

         Более того, после прихода к власти Ленин отчетливо увидел, что поддавшиеся на демагогию массы в то же время устраивать свою жизнь по Марксу совершенно не желают и стремятся по большей части к тому, чтобы от государственной собственности побольше урвать и поменьше ей дать. Столь восторженно воспринимаемый Лениным революционный энтузиазм пролетариата, как оказалось, начал явственно проявляться в реализации поддерживаемого Лениным лозунга «грабь награбленное», в требованиях хлеба и зрелищ, но отнюдь не в производственном прилежании. Как справедливо формулировал крупнейший исследовать коммунизма философ Александр Зиновьев, «поднятие производительности труда, на которое так рассчитывают идеологи коммунизма, оказалось одной из самых трудных проблем коммунистического общества, которое есть общество плохо работающих людей. Халтура, лень, обман, уклонение от труда заражают здесь все общество».[31] Поэтому очень быстро Ленин перешел на иной язык разговора с классом-гегемоном, дополняя свои теоретические рассуждения вполне практическими мерами, которые затем и стали определять лицо реального социализма: «Предприятия или деревенские общины, которые не поддаются никаким призывам и требованиям относительно восстановления самодисциплины и повышения производительности труда, будут выдвигаться на черную доску… и будут либо переводиться в разряд больных предприятий… либо в разряд штрафованных предприятий, которые подлежат закрытию и участники которых должны быть преданы народному суду».[32] А в резолюции VII съезда РКП(б) (март 1918 г.) Ленин записал: «Съезд заявляет, что первейшей и основной задачей и нашей партии, и всего авангарда сознательного пролетариата, и Советской власти съезд признает принятие самых энергичных, беспощадно решительных и драконовских мер для повышения самодисциплины и дисциплины рабочих и крестьян России».[33] 

         Другим методом, легко узнаваемым для советского человека эпохи «развитого социализма» наряду с административным нажимом стало «уговаривание» рабочих трудиться лучше. Например, в одной из телеграмм Ленин указывал: «Чтобы поднять торфодобывание, надо широко поставить пропаганду – листовки, брошюры, передвижные выставки, кинематографические снимки, издания учебников; ввести обязательный предмет в школах и в высших технических учебных заведениях о торфодобывании; составить учебники; ежегодно посылать экскурсию за границу».[34]   

         В целом же описанные выше общие экономические воззрения Ленина как раз и получили свое воплощение на практике в 1917 – 1920 гг. Переход от капитализма (то есть строя, основанного на частной собственности) к социализму (строю с общественной собственностью) начался буквально в день большевистского переворота, почему он, собственно, и получил историческое название Великая Октябрьская социалистическая революция. Декрет о земле, принятый 26 октября 1917 г. провозгласил, что «право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема,  ни покупаема,  ни сдаваема  в аренду,  либо в залог,  ни каким-либо другим способом отчуждаема», а «все недра земли: руда, нефть, уголь, соль и т.д., а также леса  и воды,  имеющие общегосударственное значение,  переходят в исключительное пользование государства».[35]

         Декретом 14 декабря 1917 г. банковское дело также объявлялось государственной монополией, то есть все частные банки были национализированы (причем с явно демагогической припиской, что «интересы мелких вкладчиков будут целиком обеспечены»).[36]

         А еще до этого, 14 ноября ВЦИК и СНК издали Положение о рабочем контроле, согласно которому владельцы и управляющие промышленных предприятий отныне полностью подчинялись выборных общественным и государственным органам во всех вопросах ведения хозяйственной деятельности. Сразу же после этого началось и собственно огосударствливание, или национализация, промышленности. В статье «Как организовать соревнование», написанной в декабре 1917 г., то есть задолго и до комбедов, и красного террора, и самой Гражданской войны,  Ленин указывал: «Первым шагом к освобождению трудящихся от этой каторги [капитализма] является конфискация помещичьих земель, введение рабочего контроля, национализа­ция банков. Следующими шагами будут национализация фабрик и заводов, принуди­тельная организация всего населения в потребительные общества, являющиеся в то же время обществами сбыта продуктов, государственная монополия торговли хлебом и др. необходимыми предметами».[37]

         Первой была национализирована уже 17 ноября 1917 г. Ликинская мануфактура А. В. Смирнова (Владимирская губерния). Всего же до марта 1918 г. большевики  национализировали 836 промышленных предприятий, в том числе в январе 1918 г. государственной собственностью стал морской и речной транспорт. А 22 апреля СНК принял декрет о национализации внешней торговли. Важно подчеркнуть, что огосударствливание экономики шло в этот период исключительно из соображений строительства социализма, а не вследствие некоей военной необходимости защиты от внешних врагов либо внутренней контрреволюции. Об этом красноречиво говорят сами формулировки большевистских декретов, например: «В интересах  правильной  организации народного хозяйства,  в интересах  решительного   искоренения   банковой спекуляции и всемерного освобождения  рабочих,  крестьян  и всего трудящегося населения  от  эксплуатации  банковым   капиталом и в целях образования  подлинно служащего интересам народа и беднейших классов  –  единого  народного   банка...»[38] или:  «в интересах   планомерного   регулирования народного хозяйства во всех промышленных,  торговых, банковых, сельскохозяйственных,  транспортных,  кооперативных, производительных  товариществах  и пр. предприятиях,  имеющих наемных рабочих или же дающих работу на дом, вводится рабочий контроль над производством, куплей, продажей продуктов и сырых материалов,  хранением  их,  а  также  над  финансовой   стороной предприятия».[39]

         С весны 1918 г., вдохновленные «триумфальным шествием Советской власти», большевики приступили к национализации уже целых отраслей экономики. Так, в мае было принято решение по сахарной промышленности и заводам транспортного машиностроения, 20 июня – нефтяной отрасли, а 28 июня 1918 г. родился знаменитый Декрет о национализации предприятий ряда отраслей промышленности, согласно которому в собственность государства переходили практически все крупные, средние и даже многие мелкие предприятия. Причем опять-таки, не по военным соображениям, а «в целях решительной борьбы с хозяйственной и продовольственной разрухой и для упрочения диктатуры рабочего класса и деревенской бедноты».[40] Уже к осени 1918 г. в руках государства было сосредоточено 9542 предприятия, в том числе железные дороги. Вся частная собственность на средства производства была национализирована методом безвозмездной конфискации. То есть по своему экономическому содержанию это была марксистская коммунистическая революция в чистом виде.

         При этом, разумеется, переход промышленных предприятий в руки государства потребовал и государственного регулирования цен, централизованного снабжения ресурсами и сбыта продукции и вообще перевода всех горизонтальных рыночных, или договорных, связей предприятий в командно-административные, вертикальные. Поэтому в полном соответствии о марксистскими и большевистскими представлениями о плановой экономике, уже 2 декабря 1917 г. был создан Высший Совет Народного Хозяйства (ВСНХ) со своей вертикалью управления, ставший первым советским центральным органом по регулированию и управлению основными отраслями народного хозяйства. Как справедливо отмечает исследователь советской экономической системы д.э.н. Валентин Кудров, «в результате ... в экономике страны были быстро разрушены сложившиеся хозяйственные связи, возникла страшная дезорганизованность, процветала полная неразбериха и бесхозяйственность, появился дефицит всего и вся. Предприятия перестали отвечать за самоокупаемость, прибыль. Все расходы они стали покрывать за счет бюджета, что называлось сметным финансированием».[41] 

         Органичной мерой для воплощения программы большевиков была также и принудительная мобилизация населения на работы. Приняв принцип «кто не работает, тот не ест», строители коммунизма считали вполне необходимым сами распоряжаться всеми гражданами страны как рабочей силой, причем посылать того или иного человека на работу не туда, куда он хотел бы, а куда считали нужным новые руководители страны. В своей книге "Терроризм и коммунизм" Троцкий всячески обосновывал этот тезис, в частности, отмечая: "Необходимо раз навсегда уяснить себе, что самый принцип трудовой повинности столь же радикально и невозвратимо сменил принцип вольного найма, как социализация средств производства сменила капиталистическую собственность …. Проведение трудовой повинности немыслимо без применения … методов милитаризации труда". "Трудовая повинность …неизбежно входит в программу социалистической организации труда". "Репрессии для достижения хозяйственных целей есть необходимое орудие социалистической диктатуры".[42]

         При этом впоследствии у авторов, например, Большой советской энциклопедии не было никаких сомнений в том, что «после победы Октябрьской революции 1917 рабочий класс приступил к осуществлению социалистических преобразований» и «национализация положила начало созданию социалистического уклада в экономике Советской страны, утверждению социалистических производственных отношений, содействовала становлению системы планомерного развития народного хозяйства».

         Таким образом, национализация промышленности, банковского дела и торговли, огосударствливание всего народного хозяйства страны, централизация производства и натурализация распределения фабрично-заводской и даже кустарной продукции, свертывание товарно-денежных отношений, запрещение частной торговли, введение трудовой повинности, переход к бесплатности целого ряда услуг (коммунальное хозяйство, транспорт и др.) – таковы были основные меры, предпринимаемые большевиками после прихода к власти. Впоследствии их с большой долей лукавства назвали «военным коммунизмом». Но они прямо соответствовали коммунистической программе большевиков, так сказать, столбовой дороге социализма. По свидетельству ближайшего тогда своего соратника Льва Троцкого, Ленин в начале 1918 г. не переставал повторять на заседаниях Совнаркома: через 6 месяцев мы построим социализм.[43]

         Однако как надлежало быть с сельским хозяйством? Ведь чтобы выполнить здесь изначальные теоретические построения и, создав государственные крупные хозяйства, получать продукты питания для распределения их между трудящимися, нужно было время. Большевики решили этот вопрос все тем же коммунистически-административным путем. Правительственные декреты, принятые в мае 1918 г. и в январе 1919 г., обязывали крестьян сдавать государству все излишки хлеба и других продуктов (сверх установленных норм на личные нужды) по твердым ценам. Ленин при этом указывал: «Разверстка хлеба должна лечь в основу нашей деятельности... Разверстка должна быть доведена до конца. И только тогда, когда мы решим эту задачу, и у нас будет социалистический фундамент, мы сможем строить на этом социалистическом фундаменте... роскошное здание социализма».[44] При этом Ленин уточнял идеологическую сторону вопроса: «Есть два способа борьбы с голодом: капиталистический и социалистический. Первый состоит в том, что допускается свобода торговли... Наш путь, путь хлебной монополии". "При одолении голода мы откажемся категорически от буржуазных методов борьбы …и будем применять чисто социалистические способы борьбы. Последние же заключаются во введении в интере­сах рабочих хлебной монополии и в установлении твердых цен".[45] То есть здесь наряду с явно ситуационными факторами (практику продовольственных государственных заготовок по твердым (нерыночным) ценам начало еще царское правительство в декабре 1916 г. и продолжило Временное правительство в марте 1917 г.) у большевиков все-таки также во всей своей полноте наличествовал и программно-идеологический аспект.

       Для конфискации хлеба были созданы продотряды - целая армия из нескольких десятков тысяч человек, которую Ленин называл «первым и величайшим шагом социалистической революции в деревне». Политика принудительного государственного изъятия хлеба и другие коммунистические меры опирались на поддержку комитетов бедноты, созданных Декретом от 11 июня 1918 г. При этом на практике продотряды сплошь и рядом изымали не только излишки, но фактически все продукты, которые находили, включая семенной фонд. Члены этих узаконенных правительством, как сегодня сказали бы, «бандформирований» и сами получали пайки с реквизиций, а поэтому были материально заинтересованы находить и брать как можно больше.

         Вот что писали по этому поводу крестьяне левой эсерке Марии Спиридоновой: «Матушка наша, скажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли – не было достаточно семян. У нас было три кулака, мы их давно ограбили, у нас нет буржуазии, у нас надел ¾ - ½ на душу, прикупленной земли не было, а на нас наложена контрибуция и штраф. Мы побили нашего большевика-комиссара, больно он нас обижал. Очень нас пороли, сказать тебе не можем как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли. Кто теперь за нас заступится?».

         В другом письме говорилось: «Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения. Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед им сготовили, все несем угощаем, что хотят - берут, даем без денег, не жалуемся. А они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились. И вот пошли мужики. Шли все 6 волостей стеной, на протяжении 25 верст, с плачем, воем жен, матерей, с причитанием, с вилами, железными лопатами, топорами. Шли на совет».

         При этом во всех письмах сообщалась крайняя жестокость большевистских комиссаров, с которой у крестьян отбиралось продовольствие: «По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя, дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали потом в бане или просто в пруду, некоторые по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков – пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить».[46]

         Тем не менее даже уже после фактического окончания Гражданской войны, в декабре 1920 г. был принят закон «О мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства», который объявлял «правильное ведение земледельческого хозяйства великой государственной обязанностью крестьянского населения», то есть государственной повинностью. По сути, закон оставлял продразверстку как истинно социалистический метод ведения хозяйства. Наряду с этим осуществлялись настойчивые попытки создания в деревне коммун с обобществленным хозяйством.

         Вместе с тем, в исторической литературе до сих пор нет единого мнения по тому, что же было все-таки первично: военный коммунизм или Гражданская война?[47] То есть был ли военный коммунизм обусловлен исключительно особыми условиями Гражданской войны или же, наоборот, коммунистические преобразования как раз и вызвали такой непримиримый антагонизм в обществе, что он вылился в столь кровавую национальную бойню?   

         Наверное, правильно будет констатировать, что здесь наличествовало определенное взаимное влияние и проникновение этих факторов. Однако если говорить о типе экономической модели, построенной большевиками в 1917 – 1920 гг., то со всей уверенностью следует признать, что это была именно большевистская, коммунистическая модель, которую создавали отнюдь не временно, а в соответствии с «Манифестом коммунистической партии», Программой РКП(б), Конституцией РСФСР и вообще всем большевистским мировоззрением. Крупнейший в России исследователь военного коммунизма и новой экономической политики, д.и.н. Ефим Гимпельсон в своей последней, итоговой книге сформулировал свой взгляд по этому поводу следующим образом: «На первом этапе советского государства, в годы Гражданской войны, обстоятельства войны способствовали реализации идеологических доктрин правящей партии, нашедших воплощение в политике военного коммунизма».[48]  

         Важно отметить, что сам  Ленин никогда не подвергал сомнению принципиально социалистического, или истинно коммунистического, марксистского, характера экономической системы России 1917 – 1920 гг. Описывая ее, он констатировал, что это был "непосредственный переход к чисто социалистическим формам, к чисто социалистическому распределению"[49], попытка "штурмовым способом, то есть самым сокращенным, быстрым, непосредственным перейти к социалистическим основам производства и распределения"[50]. Также он отмечал: "Свою строительскую, хозяйственную работу, которую мы тогда выдвинули на пер­вый план, мы рассматривали под одним углом. Тогда предполагалось осуществление непосредственного перехода к социализму без предварительного периода, приспособ­ляющего старую экономику к экономике социалистической. Мы предполагали, что, создав государственное производство и государственное распределение, мы этим са­мым непосредственно вступили в другую, по сравнению с предыдущей, экономиче­скую систему производства и распределения».[51]   

         Характерно, что в своей речи на III Всероссийском съезде РКСМ Ленин так объяснял молодежи азы коммунизма через построенный им строй в Советской России: «Земля у нас считается общей собственностью. Ну а если из этой общей собственности я беру себе известный кусок, возделываю на нем вдвое больше хлеба, чем нужно мне, и излишком хлеба спекулирую? ... Разве я тогда поступаю как коммунист? Нет, как эксплуататор, как собственник. С этим нужно вести борьбу. Если оставить так, то все скатится назад, к власти капиталистов, к власти буржуазии, как это бывало не раз в прежних революциях. И чтобы не дать снова восстановиться власти капиталистов и буржуазии, для этого нужно торгашества не допустить, для этого нужно, чтобы отдельные лица не наживались на счет остальных, для этого нужно, чтобы трудящиеся сплотились с пролетариатом и составили коммунистическое общество».[52]

         Проведя в жизнь коммунистические мероприятия, большевики сначала совершенно не собирались далее отступать от построенной экономической модели. Ленин ясно признавал: «В начале 1918 г. мы ... решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение».[53] «И в IV 1918 и в IV 1920 мы себе представляли переход от войны к мирному строи­тельству как простой переход на тех же рельсах политики"[54].  

         Разумеется, впоследствии многие большевистские лидеры (включая самого Ленина) изображали дело так, что, говоря словами Троцкого, «вся эта политика военного коммунизма была нам навязана режимом блокированной крепости с дезорганизированным хозяйством и истощенными ресурсами». [55] Однако в таких оценках было гораздо больше не правды, а желания делать хорошую мину при плохой игре и как-то объяснять недоумевающей партии необходимость опять возрождать капитализм после того, как он был с такой неописуемой кровью уничтожен.

         Ведь реализация мероприятий военного коммунизма, как уже упоминалось, всегда сопровождалась пояснениями самого что ни на есть идеологического, марксистского характера. Так, видный работник советских профсоюзов А.Гольцман в сентябре 1918 г. в "Известиях ВЦИК" утверждал, что системе денежной заработной платы приходит конец: "Государству, берущему на себя задачу организации промышленности, необходимо постепенно ликвидировать систему денежной оплаты труда".[56]

         В октябре 1920 г. в "Правде"  один из руководителей ВСНХ, известный публицист Ю.Ларин писал: "И вот – тысячелетние устои товарного строя рушатся, как карточные домики, после первых же лет организационных усилий победившего пролетариата…Наши дети, выросши, будут знакомы с деньгами уже только по воспоминаниям, а наши внуки узнают о них только по цветным картинкам в учебниках истории".[57]

         В статье "На пути к коммунизму", опубликованной в "Вестнике агитации и пропаганды", декрет о бесплатном отпуске населению продовольствия связывался непосредственно с построением коммунистического общества: "Перед нами несомненно кусок будущего, реальное воплощение в жизнь мечты, в осуществление которой мы верили, но ни времени ее прихода, ни формы, которую она примет, не знали. Бесплатное получение от государства продуктов продовольствия является чисто социалистическим актом".[58]

         Также и потом, уже оглядываясь назад, те большевики, кто был попроще и почестнее, признавали сущность военного коммунизма именно как программного, идейно-политического, а не непредвиденно военного фактора. Вот что разъяснял, например, крупнейший теоретик партии Николай Бухарин: «Раньше мы представляли дело так: мы захватываем власть, почти все захватываем в свои руки, сразу заводим плановое хозяйство и таким образом приходим к социализму».[59] В другом месте он говорил: "Мы не представляли себе всей относительности военно-коммунистической политики… Военный коммунизм мыслился нами как универсальная, всеобщая и, так сказать, "нормальная" форма экономической политики победившего пролетариата"[60]. 

         Видный идеологический работник РКП (б) Л. Крицман пояснял: «Так называемый военный коммунизм – это первый грандиозный опыт пролетарско-натурального хозяйства, опыт первых шагов перехода к социализму. Он в основе своей отнюдь не являлся заблуждением лиц или класса. Это – хотя и не в чистом виде, а с известным извращением – предвосхищение будущего, прорыв этого будущего в настоящее».[61]

         Также очень характерно высказывание одного из высокопоставленных хозяйственных работников, члена редакции «Торгово-промышленной газеты» Н.Муравьева: «Во время «военного коммунизма» жилось тяжко, постоянно мучил голод, даже мороженый картофель считался редким экзотическим фруктом. Но самый остов, самый костяк существовавшего в 1918-1920 годах строя был прекрасным, был действительно коммунистическим. Все было национализировано, частная собственность вытравлена, частный капитал уничтожен, значение денег сведено к нулю, а вместо торговли по капиталистическому образцу — в принципе равное для всех распределение. Мы осуществили строй, намеченный Марксом».[62]

         И, наконец, признание члена партии с 1896 г. И. Скворцова-Степанова: "Мы хотели вытравить из языка самые слова "товар", товарообмен", "товарное обращение". Нам казалось, что сфера непосредственного социалистического распределения будет быстро расширяться, что стихийная власть рыночных отношений отходит в прошлое, что сфера товарного производства, совпадающая с мелкобуржуазными формами, станет все решительнее суживаться, да и здесь на первый план будет выдвигаться почти непосредственный продуктообмен, для которого денежные единицы имеют чисто счетное значение".[63]

         Насколько большевики не собирались при объявлении о замене продразверстки натуральным налогом отказываться от бестоварного хозяйства в пользу рынка, наглядно показывает резолюция Х съезда (март 1921 г.) «О роли и задачах профсоюзов», которая предписывала: «Кладя в основу тарифной политики и практики возможно более равномерное распределение предметов потребления среди трудящихся на основе уравнительности....обратить особенное внимание на практическое и широкое проведение в центре и на местах декрета СНХ о бесплатном отпуске продуктов и предметов широкого потребления для трудящихся. ... В качестве конкретных мероприятий в области натурализации заработной платы необходимо установить через профсоюзы нормы и порядок бесплатного пользования материальным снабжением, средствами передвижения и связи, жилищами, театром и пр.».[64]

         Нет никакого сомнения, что основными причинами, побудившими большевиков искать замену военному коммунизму, были отнюдь не его несоответствие большевизму, а острый социально-политический кризис в стране, невозможность далее удерживаться у власти в результате недовольства широких слоев населения социально-экономическим положением в стране. Самое интересное заключается в том, что уже тогда, в 1920 – 1921 гг. вполне можно было убедиться в совершенной ложности марксистских экономических воззрений по поводу ликвидации частной собственности и построения единого общественного планового хозяйства. Например, вот что было написано самими же большевиками про эпоху военного коммунизма в одном из сборников статей на экономические темы тех лет: «Централизация ... больше стесняла и создавала бюрократическую волокиту, чем облекала прохождение процесса своей стройностью и последовательностью. ... [Так, например,] орган, ведающий топливным снабжением, на деле только мешал отдельным фабрикам и заводам запастись топливом собственными силами, воспользоваться какой-нибудь партией угля, нефти ли дров, находившихся от них поблизости. То же и в других отраслях промышленного снабжения: при получении машин, оборудования, сырья и т.д. ... Централизм вылился в уродливый, мертвящий главкизм, учет – в бесконечную бюрократическую волокиту с ничтожными результатами».[65]

         После таких признаний лидерам большевизма можно было бы смело прибивать на предприятие под названием «Российская коммунистическая партия (большевиков)» табличку с надписью «закрыто» и, признав правоту своих противников из любой модификации либерализма, честно удалиться на свалку истории, потому что вся гигантская кровь оказалась пролитой совершенно напрасно. Но не таковы были большевики. Готовый на все, чтобы только продолжить строить общество без помещиков и капиталистов, Ленин придумал новый хитроумный маневр – новую экономическую политику.  

        

 

                                                                                                      3

 

         Впервые Ленин заявил о своей готовности к некоторому, еще очень незначительному пересмотру экономической политики, в речи на Московской конференции металлистов 4 февраля 1921 г. Далее 8 февраля он написал "Предварительный, черновой набросок тезисов насчет крестьян", принятый в тот же день на заседании Политбюро ЦК РКП (б). 24 февраля специальная комиссия представила Пленуму партии "Проект постановления ЦК РКП (б) о замене разверстки натуральным налогом", который после обсуждения и доработки был предложен Х Съезду партии.

         Съезд проходил в Москве с 8 по 16 марта 1921 г. По вопросу о Новой экономической политике, получившей затем сокращенное название НЭП, или «нэпо», выступил сам Ленин. В резолюции съезда «О замене разверстки натуральным налогом» говорилось: «Для обеспечения правильного и спокойного ведения хозяйства на основе более свободного распоряжения земледельцем своими хозяйственными ресурсами, для укрепления крестьянского хозяйства и поднятия его производительности, а также в целях точного установления падающих на земледельцев государственных обязательств, разверстка, как способ государственных заготовок продовольствия, сырья и фуража, заменяется натуральным налогом».

         Следует со всей очевидностью признать, что изначально эта мера родилась отнюдь не как некое радикальное изменение всей экономической политики, а как упорядочение сбора продовольствия с крестьян для снабжения остального населения. В резолюции совершенно ясно говорилось: «Сумма налога должна быть исчисляема так, чтобы покрыть минимальные необходимые потребности армии, городских рабочих и неземледельческого населения». То есть крестьянин должен был по минимуму накормить всех остальных бесплатно, без какой-то оплаты сдаваемых в счет налога продуктов. При этом в резолюции содержались призванные успокоить крестьян положения о том, что налог должен быть меньше взимаемой до сих пор разверстки (то есть забирать будут не все), а в дальнейшем он будет еще уменьшаться «по мере того, как восстановление транспорта и промышленности позволит Советской власти получать продукты сельского хозяйства нормальным путем, то есть в обмен на фабрично-заводские и кустарные продукты». (Все тот же прямой продуктообмен вместо полноценной торговли). Налог взимался в виде процентного отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов и имел дифференцированный характер взимания, при этом старательным крестьянам, увеличивавшим площади засева и производительность хозяйств, обещались льготы. Закон о налоге предписывалось публиковать таким образом, чтобы «земледельцы еще до начала весенних полевых работ были возможно более точно осведомлены о размерах падающих на них обязательств». Важной особенностью налогообложения являлось то, что сумма продуктов начислялась на сельские объединения (общества) и далее уже раскладывалась между хозяевами согласно общим нормам. То есть большевики сохранили дореволюционную круговую поруку в общине.

         Основное новшество по сравнению с прежней ситуацией, когда торговля продовольствием была прямо запрещена, как и сокрытие вообще каких-то продуктов от продотрядов, заключалось в пункте 8, который гласил: «Все запасы продовольствия, сырья и фуража, остающиеся у земледельцев после выполнения ими налога, находятся в полном их распоряжении и могут быть используемы ими для улучшения и укрепления своего хозяйства, для повышения личного потребления и для обмена на продукты фабрично заводской и кустарной промышленности и сельскохозяйственного производства». При этом совершенно в духе отчаянных попыток сохранить в целом общую коммунистическую модель экономики, резолюция съезда предупреждала: «Обмен допускается [только] в пределах местного хозяйственного оборота».[66] Но несмотря на все ограничения это означало ничто иное, как легализацию пусть и в неких очень стесненных формах, но столь ненавистной большевикам частной торговли. То есть - начало частичной реставрации товарно-денежных, или капиталистических, отношений после трех с половиной лет жесточайшей борьбы против них и их приверженцев.          

         28 марта 1921 г. СНК издал Декрет «О разрешении свободного обмена, продажи и покупки хлебных и хлебофуражных продуктов, картофеля и сена». В дальнейшем НЭП получил свое развитие в решениях Х (май 1921 г.) и ХI (декабрь 1921 г.) Всероссийских партийных конференций, в Декрете СНК от 9 августа 1921 г., в работах Ленина "О продовольственном налоге", "О значении золота теперь и после полной победы социализма", в его выступлениях на III Конгрессе Коминтерна, II Всероссийском съезде политпросветов, IХ Всероссийском съезде Советов, в последних его статьях и письмах. Причем уже в январе 1922 г. Политбюро ЦК РКП (б) по предложению Ленина констатировало, что «новая экономическая политика яв­ляется достаточно твердо и ясно установленной».[67]

         Удержать частную торговлю в рамках какого-то явно искусственного и надуманного "местного оборота" и "натурального обмена" большевикам не удалось практически с самого начала. Голодное население стало интенсивно обмениваться всем, чем только можно, поэтому, желая возглавить процесс, раз уж невозможно было его избежать, большевики пошли дальше. Декрет СНК от 9 августа 1921 г. предписывал "переходить где это возможно и выгодно к денежной форме обмена".[68] Осенью развернулся процесс приватизации, или чаще всего денационализации и передачи прежним хозяевам, мелких предприятий. В крупной промышленности вводился хозрасчет, натуральная оплата заменялась денежной. Начали возрождаться ярмарки, открываться торговые биржи. В ноябре 1921 г. Ленин поставил задачу "учиться государственному регулированию коммерческих отношений".[69]

         Самым продвинутым партийным документом по поводу нэповской модели экономики была резолюция ХI Всероссийской партконференция (декабрь 1921 г.) «Очередные задачи партии в связи с восстановлением хозяйства», в которой ставилась задача "исходя из наличия рынка и считаясь с его законами, овладеть им и путем систематических, строго обдуманных и построенных на точном учете процесса рынка экономических мероприятий взять в свои руки регулирование рынка и денежного обращения".[70] Также предусматривался и ряд мер, направленных на решение этой задачи: создание устойчивой валюты, введение платности хозяйственных услуг государства, строгое соблюдение государственного бюджета, привлечение иностранного капитала в форме концессий и займов, переход в крупной промышленности на хозрасчет и др. Однако, несмотря на, казалось бы, достаточно рыночную риторику такого решения его общая схема была в смысле либерализации экономики очень ограниченна, более того, вся предполагаемая «рыночность» являлась здесь совершенно демагогической, невыполнимой.

         Прежде всего никакого серьезного рынка не намечалось в крупной промышленности. Резолюция гласила: «Основной задачей при проведении всех этих мер должно быть всестороннее укрепление крупной промышленности, остающейся в непосредственном управлении государства и его органов. Развитие государственной крупной промышленности, как основы пролетарской диктатуры, требует сосредоточения на ней максимальной части общегосударственных ресурсов – сырьевых, продовольственных, топливных и денежных – с одной стороны, и такого планомерного распределения этих ресурсов, чтобы предприятиям, оставленным на государственном снабжении, была обеспечена беспрерывная производственная работа. За этими предприятиями должны быть обеспечены продовольственные и денежные фонды». Здесь сохранялся общегосударственный план, централизованное гарантированное бюджетирование, распределение продуктов и снабжение, то есть социализм. Декларируемый параллельно переход на хозяйственный расчет никакого рынка не создавал, поскольку ни конкуренции, ни свободного ценообразования, ни самостоятельности предприятий в такой модели не было.

         Кроме того имели место: государственная монополия внешней торговли и «на некоторые продукты промышленности», определяющее участие государства во всех сколько-нибудь существенных акционерных компаниях, сохранение объединений однотипных или друг друга обслуживающих государственных предприятий, «незыблемое сохранение национализации земли», государственная «поддержка всеми возможными мерами маломощных крестьянских хозяйств (в первую очередь демобилизованных красноармейцев)», борьба с кулаками, «уменьшение зависимости рабочего снабжения от условий рынка» через «развитие и укрепление пролетарского земледелия», «энергичное участие всей партийной организации сверху донизу в сельскохозяйственной компании», государственная поддержка всем видам кооперации, передача нормирования денежной и натуральной заработной платы профсоюзам и участие их в выработке плановых заданий, заключении производственных договоров, выдвижении руководящих кадров и др. «Победа будет тем более решительной, чем более умело, систематично и планомерно будет пролетариат распоряжаться сосредоточенными в его руках – результат Октябрьской революции – огромными средствами производства», [71] - резюмировал документ, призванный «овладеть рынком». Но совершенно очевидно, что собственно рынка-то в этой модели почти и не было.

         Нэповская схема представляла собой совокупность различных форм собственности с государственными крупными и средними промышленными предприятиями и единоличным крестьянским сельским хозяйством на государственной земле при жестком административном регулировании экономики и частичном, очень ограниченном использовании товарно-денежных отношений. Основными целями новой экономической политики были общий подъем экономики страны, укрепление в ней государственно-социалистического сектора и вытеснение им частного. Резолюция так и говорила: «Теперь борьба коммунистического и частного хозяйства переносится на экономическую почву, на рынок, где национализированная промышленность, сосредоточенная в руках рабочего государства, должна, применяясь к условиям рынка и методам состязания на нем, завоевать свое решительное господство».[72] То есть НЭП не только не был дееспособен как долговременная, самонастраивающаяся и развивающаяся рыночная экономика ввиду отсутствия практически всех необходимых для этого общественных институтов (частная собственность на крупные средства производства, конкуренция, свобода ценообразования, саморегулирование, предпринимательство, рыночное законодательство, независимые суд и пресса и т.д.), а даже совершенно для этого не предназначался. При этом в стране по отношению к частным предпринимателям (нэпманам) насаждалась атмосфера столь издевательская и нетерпимая, что ничего кроме криминала ждать от такого рынка было нельзя.

         С известной натяжкой созданную в начале 1920-ых годов в Советской России хозяйственную модель можно назвать неким максимально радикальным вариантом государственного регулирования рыночной экономики, причем гораздо более радикальным и огосударствленным, чем экономика Германии во времена Гитлера. Сами большевики часто называли новый строй «государственным капитализмом» и много с видимым удовлетворением теоретизировали, что госкапитализм при власти буржуазии и при диктатуре пролетариата – это совершенно разные вещи. Однако, что самое важное, НЭП содержал в себе сильнейшее, антагонистическое, непримиримое противоречие между рыночной (точнее, частично рыночной) своей сущностью и плановым бестоварным характером ленинского казарменного социализма как остающейся целью. Он был абсолютно непродуктивен и обречен во всех отношениях. Как совершенно правильно сделал вывод Ефим Гимпельсон, «противоречия между нэповской экономикой и политической системой неизбежно должны были привести к тому, что случилось – отмене НЭПа», и «демонтаж шел не вследствие истощения его экономических ресурсов, как долгое время утверждала советская историография, а потому что движение по рыночному пути противоречило социалистической перспективе».[73] Также Гимпельсон справедливо утверждал: «Нэповская реформа – убедительное доказательство ограниченности возможностей коммунистической партии, запутавшейся в тенетах теории и практики «диктатуры пролетариата», монопольной своей власти и монопольной государственной собственности».[74]

         Сам Ленин относился к частному капиталу,  допущенному теперь в созданный им по его же плану «всенародный государственный синдикат» с величайшим отвращением и не воспринимал его всерьез ни на йоту. В письме к наркому юстиции Д.И.Курскому 20 февраля 1922 г. он писал о необходимости расширения вмешательства государства в «частноправовые отношения»: «Мы ничего «частного» не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично правовое, а не частное».[75] При этом устно через управделами Совнаркома Н.П.Горбунова Ленин передал дополнительно: «Наркомюст должен быть ударным органом для травли частной торговли. Наркомюст должен ставить образцовые процессы и на этих процессах травить до конца, не ограничиваясь штрафами в сотни миллионов, брать до 90%  прибыли, а то и пустить по миру, чтобы до смерти помнили. Ловить, выслеживать, устраивать западни и ловушки».[76]

         При этом публично вопрос об основах и сущности НЭПа Ленин формулировал в свойственных для коммунизма неких абстрактных классовых категориях: "Если нет цветущей крупной промышленности, способной организоваться так, чтобы сразу удовлетворить продуктами крестьянство, никакого иного выхода для постепенного развития мощного союза рабочих и крестьян, кроме как путь торговли и постепенного поднятия земледелия и промышленности под руководством и контролем рабочего государства – никакого иного пути нет. …И только в этом и состоит основа и сущность нашей новой экономической политики".[77] То есть Ленин задумал НЭП как некую экономическую уступку со стороны коммунистического режима крестьянству и мелкому городскому предпринимателю, чтобы они могли выживать сами за счет своего труда и при этом кормить всю партийно-советскую бюрократию и поистине валяющий дурака на национализированных заводах и фабриках рабочий класс путем уплаты баснословных налогов (до 90% прибыли), а также через государственную и очень урезанную частную торговлю.  

         Тем не менее, несмотря на полный контроль большевиков над экономикой, многим казалось, что в России начинается реставрация капитализма и чуть ли не "старого режима", а ленинцы явно поспешили протрубить о своей победе в Гражданской войне, потребовавшей фактически развалить народное хозяйство и вообще пустить под нож полстраны. Так, например, бывший председатель Временного правительства Александр Керенский (считавший себя тоже социалистом) писал: "Господа большевики привели освобожденный от засилья буржуазии пролетариат и беднейшее крестьянство к разбитому корыту все того же капитализма".[78] Аналогичные мнения были в то время весьма распространены среди российской эмиграции и иностранных политических деятелей.

         Однако Ленин не только выступал с категорическими опровержениями подобных взглядов, но и активно иронизировал над их носителями: "Ликуйте! Этим вы ублажаете себя. Нам это выгодно, если наш неприятель вместо деловой работы занимается самоублажением".[79] Соглашаясь, что "товарообмен и свобода торговли означает неминуемо появление капиталистов и капиталистических отношений",[80] он вместе с тем был совершенно убежден, что никакой реставрации нет и не будет. Гарантией этого Ленин считал обладание коммунистическим государством таких "командных высот" в экономике как крупная и средняя промышленность, транспорт, банковская система, внешняя торговля, земля. При этом в руках большевиков оставалась, разумеется, и монополия на государственный аппарат, карательные органы, идеологию, правовую и судебную систему.

         Таким образом, НЭП отнюдь не означал отказа большевиков от своих замыслов построения коммунистического общества по схемам марксизма и Программы РКП(б), а лишь сбавлял темпы данного строительства, несколько притормаживал и даже слегка сдавал назад опять к капитализму, допускаемому в мизерных дозах, чтобы дать возможность населению немного наестся и прибарахлиться. Ибо, как выяснилось, работать по-ленински, по-коммунистически население России в тот период еще пока не желало. "Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, - говорил Ленин в ноябре 1922 г. в одном из последних своих выступлений, - но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим условием мы отступили назад".[81] При этом уже в речи на ХI съезде партии в марте 1922 г. он заявил: «Отступление кончилось, дело теперь в перегруппировке сил. Вот директива, кото­рую съезд должен вынести, которая сутолоке, суматохе должна положить конец. Успо­койтесь, не мудрствуйте…».[82]

         Таким образом, курс на реставрацию капитализма, хотя бы даже с неким человеческим лицом, Лениным полностью отвергался. Он не сомневался, что "экономической силы в руках пролетарского государства России совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить переход к коммунизму".[83] Следует подчеркнуть, что очень модные в годы горбачевской перестройки и продолжающиеся до сих пор попытки представить ленинскую концепцию НЭПа как отход от прежних большевистских взглядов казарменного коммунизма и начало перехода Ленина к позициям некоего "рыночного социализма", "третьего пути", "народного капитализма" или иной модификации социал-демократической, а не коммунистической идеологии, являются совершенно необоснованными, попросту надуманными всевозможными «плакальщиками по социализму». На самом деле нигде мы не найдем у Ленина ни малейшего намека на то, что в связи с НЭПом необходимо задуматься об изменении или хотя бы даже корректировке Программы РКП (б) и всей парадигмы большевизма в целом. Напротив, и после введения НЭПа он продолжал неустанно и яростно бороться с любыми проявлениями некоммунистических взглядов, бичевать позиции лидеров оппортунистического, с его позиций, международного социал-демократического движения. Новую экономическую политику "мы проводим всерьез и надолго", говорил он, однако при этом не забывал добавить: "Но, конечно, … не навсегда".[84] Это ленинское "не навсегда" сразу же стало во всем восприятии партией НЭПа поистине центральным пунктом и незыблемым условием дальнейшего пути развития СССР.

         Так, уже на ХII съезде в апреле 1923 г., (первом съезде без личного участия больного к тому времени Ленина), выступавший с отчетным докладом ЦК Григорий Зиновьев в самом начале речи сказал: «Первый вопрос, который возникает – это следующий. Владимир Ильич заявил от имени всей нашей партии на предыдущем съезде, что отступление заканчивается и что новых отступлений в связи с НЭПом не будет. Выполнили ли партия и ее ЦК это обещание? Я думаю, товарищи, что на этот вопрос мы можем ответить утвердительно. Да, в общем и целом за истекший год отступление было приостановлено и мы в некоторых областях стали переходить, разумеется, очень медленно, порой мучительно медленно, к подготовке наступления».[85]  Не преминул на это сослаться и Сталин, когда говорил в конце 1929 г.: «Надо вскрыть ошибку тех, которые НЭП понимают, как отступление, и только как отступление. На самом деле Ленин еще при введении новой экономической политики говорил, что НЭП не исчерпывается отступлением, что она означает вместе с тем подготовку для нового решительного наступления на капиталистические элементы города и деревни. Надо вскрыть ошибку тех, которые думают, что нэп нужна лишь для связи между городом и деревней. Нам нужна не всякая связь между городом и деревней. Нам нужна такая связь, которая обеспечивает победу социализма. И если мы придерживаемся нэпа, то потому, что она служит делу социализма. А когда она перестанет служить делу социализма, мы ее отбросим к черту. Ленин говорил, что нэп введена всерьез и надолго. Но он никогда не говорил, что нэп введена навсегда».[86]

         Все, что предполагалось Лениным использовать из арсенала рыночной экономики, должно было служить исключительно построению все того же коммунизма. "Не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма, рожденно­го великой революцией, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяй­ственном расчете потрудитесь построить сначала прочные мостки, ведущие в мелко­крестьянской стране через государственный капитализм к социализму; иначе вы не по­дойдете к коммунизму, иначе вы не подведете десятки и десятки миллионов людей к коммунизму», [87]  - говорил Ленин. То есть с ограниченным в пределах так называемой диктатуры пролетариата принципом личной заинтересованности – да, но отнюдь не как самоцелью, а для подведения этой массы именно к безрыночному коммунизму, и никак иначе.

         Ленин, разумеется, никогда не рассматривал нэповские производственные отношения как прообраз социализма или вообще какого-то вполне благополучного общественного строя. Наоборот, даже в своем последнем выступлении в ноябре 1922 г. он четко противопоставлял такие понятия как "Россия нэповская" и "Россия социалистическая", выражая полную уверенность в скором преобразовании первой во вторую.[88] В том числе и в своих последних письмах и статьях Ленин не переставал оставаться коммунистом. Например, в работе "О кооперации" он по-прежнему утверждал, что предприятия "последовательно-социалистического типа" – это такие хозяйственные единицы, когда "и средства производства принадлежат государству, и земля, на которой стоит предприятие в целом".[89] Говоря о "строе цивилизованных кооператоров", Ленин пояснял, что кооперация приобретает социалистический характер лишь при двух непременных условиях: "при средствах производства, принадлежащих государству" и "при классовой победе пролетариата над буржуазией".[90] Нередко для доказательства изменения взглядов Ленина используют его фразу: "Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм".[91] Однако это попросту выдернутые из общего контекста слова, ибо тут же Ленин пояснял, что речь идет о перенесении центра тяжести партийной работы с политической борьбы по завоеванию власти на "мирную организационную "культурную" работу"[92], не более того.

         Относительно конкретных сроков окончания нэповского периода в партийных документах и ленинских высказываниях имелись вполне определенные прикидки. Резолюция Х партконференции говорит о "ряде лет".[93] Ленин в одном месте называет цифру в "10 – 20 лет"[94], в другом предполагает, что подобные сроки исчисляются "десятками лет"[95], в третьем пишет о "целой исторической эпохе", целой полосе культурного развития всей народной массы. Правда и тут, говоря о сроках в конкретном исчислении, Ленин предполагал, что "мы можем пройти на хороший конец эту эпоху в одно-два десятилетие".[96] То есть Сталин, сворачивая НЭП в самом конце 1920-ых годов, от линии и сроков, предначертанных Лениным, никуда и не отходил.

         Не исключено, конечно, что в самом конце жизни, глубоко больной и отстраненный уже не только от руководства страной, но даже от чтения газет и диктовок писем, Ленин, как допускал в одной из своих статей начала 1990-ых годов Ефим Гимпельсон, «начал освобождаться от некоторых иллюзий». Однако это могло относиться лишь к вопросам быстрых темпов и простоты замены капитализма социализмом, являвшихся изначально неотъемлемой чертой взглядов основоположника большевизма. Гимпельсон не сомневался: «Все же в основополагающих вопросах Ленин так и остался на старых позициях: о «диктатуре пролетариата», «руководящей и направляющей роли» партии, о государстве, как властной силе, преобразующей общество, монополисте, владеющим основными средствами производства, о «классовом подходе» к решению вопросов экономики и политики».[97]

         Представлять Ленина эволюционирующим к некоему меньшевистскому или эсеровскому социализму, не говоря уже о кадетском либерализме не только безосновательно, но просто совершенно абсурдно, применительно к этой исторической личности вообще. Ленин всю свою жизнь боролся именно и с марксистским оппортунизмом, и с немарксистским социализмом, и, разумеется, с антимарксистским либерализмом. Вся сущность ленинизма именно и состоит в его абсолютной непримиримости ко всякому учению с такими ценностями как частная собственность, рынок и буржуазные политические свободы, к любому иному взгляду на социализм, нежели марксистско-ленинский. Также и все практические действия Ленина в рамках его революционной стратегии и тактики были оправданными исключительно исходя из движения от товарно-денежного, рыночного строя к коммунистическому, безрыночному. Ленин всей своей жизнью поставил между собой и некоммунистической цивилизацией такую непроходимую стену, что никакого места в политическом спектре чуть правее, чем он занимал, лично для него уже абсолютно не оставалось. Можно ли представить себе Ленина, признающего, что исторически прав был не он, а Бернштейн, Плеханов, Каутский, Мартов, Чернов или даже Милюков и Струве? Никто, хоть сколько-нибудь систематически знакомый с ленинским наследием, не сможет этого сделать. Ленин своим колоссальным революционным фанатизмом и уверенностью в коммунизме поставил себя и свою партию просто вне цивилизации европейского типа и никакой другой ниши на земле, кроме коммунистической, для него уже просто объективно не существовало.  

         В этой связи очень характерно мнение одного из любимцев Ленина, отмеченного им в «Завещании», организатора индустриализации в СССР Георгия Пятакова, который утверждал в разговоре с бывшим меньшевиком Николаем Валентиновым (Вольским): «Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут придти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. ... Вот в этом растаптывании так называемых объективных предпосылок, в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору – весь Ленин. Никакого другого нет. Не отрицаю, что из идей, образующих НЭП, плюс некоторые идеи из последних, неудачных статей Ленина, можно с грехом пополам построить мировоззрение. Это будет уже не ленинское мировоззрение, пропитанное волею, а затхлое, реформистское».[98]

         Как бы то ни было, но в рамках исследуемой темы важно подчеркнуть следующее: к моменту ухода Ленина из политической жизни страны идейно-теоретическая мысль большевистской партии не подвергала ни малейшему сомнению правильность основных положений большевизма, Программы РКП (б) и рассматривала НЭП как исключительно временный маневр. Все многочисленные резолюции партийных форумов по самым различным вопросам (о партийном строительстве, промышленности, профсоюзах, работе в деревне, пропаганде и агитации, РККА, Коминтерне, внешней политике, национальных отношениях и др.) не то что не упоминали ни о каких отказах от строительства коммунизма, а, наоборот, в каждой своей строчке только о нем и говорили. "Важнейшей ролью профессиональных союзов в Советской России остается их роль, как школы коммунизма",[99] - разъяснялось в резолюции Х съезда (1921 г.). "Во всей политике перехода от капитализма к социализму Компартия и Соввласть осуществляют теперь особые приемы этого перехода … совершают отступление, чтобы более подготовлено перейти опять к наступлению на капитализм",[100]- уточнял ХI съезд (1922 г.). "Съезд заявляет Коминтерну, что его Российская секция считает своей первейшей обязанностью более, чем когда либо, всеми силами помогать братским партиям других стран в их борьбе за коммунизм», - отмечалось в материалах ХII съезда (1923 г.). А ХIII партконференция (январь 1924 г.) как самую главную опасность для партии формулировала как раз «опасность утери перспектив социалистического строительства и мировой революции».[101] Тезисы ЦК РКП (б) "О продналоге" трактовали НЭП как временную уступку частному производителю, сравнивая такую меру с действиями пешехода, решившего "пройти трудный путь вместо одного дня в два".[102]

         Никто из большевистского руководства, разумеется, даже и не помышлял о необходимости изменения Конституции РСФСР, принятой в 1918 г., которая гласила: «Основная задача рассчитанной на настоящий переходный момент Конституции РСФСР заключается в установлении диктатуры городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства в виде мощной всероссийской власти в целях полного подавления буржуазии, уничтожения эксплуатации человека человеком и водворения социализма, при котором не будет ни деления на классы, ни государственной власти».[103]

         Второй после Ленина человек в партии в 1918 – 1923 гг. Лев Троцкий пояснял, что "НЭП – это вынужденная политика, вызванная медленным темпом мировой революции"[104], при этом уже на ХII Съезде РКП (б) в марте 1923 г. он указывал на необходимость как можно быстрее заменить новую экономическую политику на "новейшую", понимая под этим "сокращение НЭПа", больший нажим на него".[105] Троцкий не сомневался, что от успешного строительства централизованной плановой экономики "зависит судьба революции – полностью и целиком"[106] и был уверен, что в итоге советское «рабочее государство совершит переход к социалистическому хозяйству, а затем и к полному коммунизму».[107]

         Ближайший соратник Ленина, член Политбюро ЦК РКП (б), председатель Коммунистического Интернационала Григорий Зиновьев уподоблял НЭП Брестскому миру или июльско-августовскому периоду 1917 г. "Когда созреет пролетарская революция в других странах, и пролетариат Запада придет к нам на помощь, - отмечал он, - тогда мы снова начнем наступление. … Пока же мы имеем лишь передышку".[108] «Задача эпохи заключается в том, чтобы обеспечить наш Союз от реставрации буржуазных отношений, чтобы обеспечить пути коммунизма»,[109] - утверждал Зиновьев, претендовавший быть после Ленина классиком большевизма, в частности, хотя бы официальным интерпретатором ленинизма.

         Один из наиболее активных сторонников НЭПа Николай Бухарин указывал: "Нам нужно такое развитие производительных сил нашей страны и такой хозяйственный подъем, которые сопровождались бы ростом социалистических форм и постоянным вытеснением и ослаблением форм капиталистических, враждебных социализму".[110] Смысл НЭПа он, как и все большевистские лидеры видел исключительно "в общей перспективе развития … народного хозяйства к коммунизму", а над могилой буржуазии очень надеялся спеть "вечную память".[111]

         Самый «либеральный» большевик Анатолий Луначарский также совершенно не хотел никаких перемен в идеологии, твердо открещиваясь от всевозможных демократов: «Коммунисты зовут устраиваться в тех целях, чтобы Россия служила коммунистической идеей, а демократам нужно, чтобы Россия стала возможно крепкой полукулацкой Америкой. Наши цели расходятся».[112]

         Супруга Ленина, председатель Главполитпросвета Надежда Крупская утверждала в журнале для агитационно-пропагандистских работников «Коммунистическое просвещение»: «Красный призрак реет над миром. Наиболее умные представители буржуазии понимают, что песенка старого капиталистического мира спета. Общественное развитие упирается в обобществление средств производства, в социализм».[113]

         Считавшийся в РКП (б) большим авторитетом в области коммунистической этики и «совестью партии», председатель Центральной контрольной комиссии Арон Сольц писал в январе 1922 г. в "Правде": "Мы остаемся на своих позициях партийной революционной борьбы, какие бы экономические соглашения и политические договоры мы не заключали вне и внутри страны".[114]

         Все издававшиеся в начале 20-ых годов политические учебные пособия не подвергали коммунизм как цели ни малейшей ревизии. Например, один из наиболее употребительных из них, двухтомный «Курс политграмоты» указывал: «Основные задачи экономической политики советской власти остаются все время одни и те же, а именно: скорейшее уничтожение всех основ и остатков старого дореволюционного, помещичье-капиталистического строя, наибольшее движение по пути к социализму (коммунизму) и быстрейшее развитие производительных сил и благосостояния в стране».[115]

         Таким образом, ни о каких мировоззренческих переменах в РКП (б) с переходом к НЭПу не было и речи, и взгляд на Новую экономическую политику как на временное отступление при полном сохранении коммунистических целей и идеалов лежал в основе всей партийной пропаганды и агитации рассматриваемого периода. "Мы ничему не изменяем, ни от чего не отрекаемся, - говорилось в редакционной статье "Петроградской правды", - мы продолжаем идти под нашими знаменами. Мы сейчас маневрируем на российском участке, чтобы перегруппироваться, перестроить ряды и также победно, как и раньше, двигаться по пути к коммунизму".[116]

         Именно в таком же смысле был воспринят НЭП и партийными работниками среднего и нижнего уровня. Так, например, руководитель партийной организации Завода Барановского в Петрограде Ларионов писал в газетной статье: "Мы свою Программу под НЭП не подделываем. Программа есть Евангелие Коммунистической партии и всегда должна стоять на таком расстоянии от НЭПа, на каком только можно. НЭП подчинить Программе, а не наоборот."[117]

         Разумеется, нельзя утверждать, что в партии не было никаких разногласий в отношении понимания сущности и перспективы НЭПа. Так, например, Троцкий и Зиновьев гораздо более, чем Ленин, связывали остроту настоящего политического момента с перспективами мировой пролетарской революцией. Бухарин более других подчеркивал, что вытеснение частника будет идти мирным путем. Члены "Рабочей оппозиции"[118] выражали более неприязненное отношение к новому курсу, нежели их противники, иронически расшифровывая НЭП как "новая эксплуатация пролетариата". Однако при этом следует еще раз подчеркнуть: внутрипартийные споры относительно НЭПа не подвергали сомнению общих положений большевизма, то есть их идейно-политический спектр был более чем узок.

         Итак, в целом в большевистской партии господствовало убеждение, что если НЭП и оправдан, то лишь как вынужденная временная мера, ни в коем случае не посягавшая на основные идеалы партии. Большевистская пропаганда отталкивалась только от такого взгляда и не от какого иного.[119]

 

 

                                                                                                  4

 

          А как относились к НЭПу в тот период люди, вообще не страдавшие социалистическими утопиями и иллюзиями, профессиональные экономисты? Приведем один взгляд, очень характерный для противников коммунизма и социализма вообще описываемой эпохи. Весной 1922 г. в № 2 журнала промышленно-экономического отдела Русского технического общества «Экономист»  была опубликована статья А.Л.Рафаловича «Новая экономическая политика». Эта блестящая по своему уровню и стилю, профессиональная работа оценивала итоги политики военного коммунизма и разбирала НЭП на предмет его жизненности и эффективности как экономической системы. Вот ее основные положения.

         Сначала, приведя массу статистического материала, Рафалович, в частности, констатировал, что проводившаяся с конца 1917 по середину 1921 г. «упорно, неуклонно, наперекор стихиям, но в согласии с программой» политика, «превратила цветущие поля в пустыню, потушила фабричные трубы, остановила железные дороги, заставила умирать от голода население» и в целом «привела страну к большим затруднениям, почему и пришлось эту политику ликвидировать и искать спасения в ее коренном изменении».

         Разбирая НЭП, Рафалович приходил к выводам, что, например, заменивший продразверстку натуральный налог, которому «пелись на все лады дифирамбы», на самом деле за год своего существования никаких возлагавшихся большевиками огромных надежд не оправдал и не мог оправдать, поскольку «с его многочисленными инструкциями и дополнениями являлся чрезвычайно сложным и трудно применимым». Более того, если раньше крестьяне скрывали от властей хлеб, то теперь развилось такое феноменальное явление, как сокрытие пашни. В результате никаких достаточных запасов хлеба правительству сделать не удалось. «Нужно признаться, что ставка на натуральный налог проиграна, очевидно, что припрятанная земля появится вновь на свет Божий и вновь будет обрабатываться, лишь когда наступят иные условия и иные времена», - отмечал экономист.

         Другая нэповская мера – так называемый «государственный товарообмен» - также, по мнению Рафаловича, привела к результатам «ничтожным». Крестьяне попросту отказывались обменивать свой хлеб на те промышленные товары, которые им предлагала Советская власть, так как они были некачественны, дороги и сплошь и рядом не соответствовали спросу. Земледельцы желали торговать своими продуктами за деньги. При этом «цены на местах продолжали, вопреки «эквиваленту», строиться на основании старого, но вечно действующего начала – спроса и предложения. Позиция архаистического натурального товарообмена – безнадежная сама по себе – явилась в то же время серьезною помехой в другой области – для проведения новой финансовой политики», - писал Рафалович.

Что дала новая экономическая политика в области промышленности? – спрашивал автор и отвечал, что перевод предприятий на так называемый хозрасчет (вместо полноценной приватизации) «выразился главным образом в том, что каждая отрасль казенной промышленности, совершенно не считаясь с общей экономической конъюнктурой, спешила разбазаривать продукты своего производства, чтобы получить денежные средства». Предприятия стали попросту самым беззастенчивым образом проедать себя, не насыщая при этом и спроса. Капитал неизменно уходил в потребление, минуя инвестиции. Не лучше оказалась ситуация и с арендой предприятий, поскольку арендаторы стремились прежде всего снять сливки (естественно, делясь с кем надо), нимало не заботясь о самом производстве.

         Рафалович пояснял, что все это происходит потому, что у частного капитала нет никакого доверия к существующим условиям работы, которые просто не позволяют ни развернуть долгосрочные инвестиционные программы, ни вообще самостоятельно управлять хозяйством на основе элементарного экономического расчета. Например, когда «предприниматель не имеет права по собственному усмотрению ни нанять кого ему необходимо, ни уволить лишних или малопригодных к работе».

Проанализировав условия работы советских предприятий, Рафалович сделал убийственный для НЭПа вывод: «В результате аренда в большинстве случаев превратилась в институт, при котором предприниматели весьма мало могли заботиться о поднятии и расширении производства, придерживаясь девиза: «хоть день, да мой, а там хоть трава не расти». Конечно, подобное явление не есть средство к возрождению промышленности».

         Не утешительна была картина и в сфере торгового оборота. Рафалович писал: «Что это за торговля? В большинстве случаев вновь возродившиеся торговцы занимаются карликовой торговлей, имея в своем распоряжении ничтожный товарный запас, который можно вечером на ручной тележке увезти домой. Торгуют чем возможно понемногу все –и советские служащие, и рабочие, и инвалиды, и старушки, и бывшие лавочники. Оптовой же торговли нигде нет. .. Самая торговля носит ярко выраженный спекулятивный характер, так как при постоянном падении курса советского рубля не существует здорового торгового кредита».

         Проанализировал Рафалович и сферу финансов. Он констатировал, что «проводившаяся с конца 1917 г. финансовая политика имела своим результатом постепенное отмирание денег, денежных налогов, переход всех местных органов на содержание государства, уничтожение банковского аппарата». Затем пришлось идти на попятный и делать попытки восстановления налогов и пошлин, банковского аппарата, твердого бюджета и т.д. Какова же реальная ценность проводимых мер? Налогами обложено уже буквально все «и бедному обывателю угрожает перспектива свободно пользоваться без оплаты налогом лишь воздухом, которым он дышит». И в то же время, очевидно, что «налоги и сборы могут дать казне лишь сравнительно небольшие средства, гораздо меньше, чем радужные надежды», так как сама сущность советских налогов – это перекладывание скудных государственных средств из одного кармана государства в другой. При этом Рафалович отметил, что социалистический характер возводимой налоговой системы неизбежно будет приводить к обременению именно тех, кому намеревались сделать облегчение.

         Что касается государственного бюджета, крупнейшим злом в нем, по мнению Рафаловича, была колоссальная дефицитность, рожденная «огульной национализацией промышленности при невежественном и бесхозяйственном руководстве лиц, поставленных во главе этой промышленности». И пока самые крупные предприятия остаются национализированными, болезнь излечить невозможно. Кроме того, Рафалович просто смеялся над методом большевиков исчисления бюджета в «золотых» рублях. «Не все то золото, что блестит. Самый метод составления бюджета напоминает вычисления новой формации экономистов, складывающих пуды картона с аршинами прорезиненной материи, аршин клеенки с граммами сальварсана и паровозами, не обращая внимание ни на разнородность продуктов, ни на различие в единицах счета», - заключал Рафалович. Также экономист обращал внимание на то, что большевики просто обманывают себя, когда надеются на кредиты предприятиям от вновь открывшего свои операции Государственного банка. В условиях галопирующей инфляции отпущенные банку деньги испаряются, как вода в кипящем котле. Что же касается притока в промышленность частного капитала, то на это надеяться явно не стоит, так как никакого доверия у инвесторов к такой системе нет.

         Наконец, Рафалович, проанализировал состояние внешней торговли и констатировал, что введенная здесь в 1918 г. государственная монополия «оказалась на практике мерою, вредною для страны». Он пояснял, что в этих условиях государство играло роль универсального торговца, продающего и покупающего все – от паровозов до соли – а, следовательно, не являвшегося специалистом в каждой отрасли. В результате закономерным явлением стали переплаты, покупка залежалого и некачественного товара, выкачивание золотого запаса и т.д.

         В целом же из своего анализа НЭПа Рафалович делал вывод, что приходится констатировать «недостаточную продуманность и случайность этой политики». «Нужно понять, что восстановление хозяйственной жизни России не может быть достигнуто подобным образом – это лишь одни маниловские мечтания, а не реальные меры для достижения намеченной цели». Это  «полумеры», «паллиатив», который «останавливается не только на полпути, но, в сущности, в нескольких шагах от начала намеченной дороги», а дорогу эту Рафалович видел в том, чтобы «вернуться и к частной инициативе, и к личному интересу, и к свободной торговле, и к кредиту, и к свободе передвижения, и к платности услуг, и к бюджетному равновесию».

«Необходима общая коренная реформа всей экономической политики минувшего четырехлетия в совокупности», - заключал Рафалович и, не будучи в состоянии из-за цензуры сказать от своего имени что-либо более четкое в плане экономических дефиниций и принципов, он приводил выдержку из доклада члена Конвента времен Великой Французской революции Эшассерно (очевидно, надеясь на особую любовь большевиков к французским революционерам): «Необходима свобода во всем и для всех. Чтобы страна стала великою, необходимо, чтобы процветала торговля. Для этого необходимо, чтобы промышленность была свободной. Для того, чтобы промышленность была счастливою, нужна свобода сельского хозяйства. Необходимо даже, чтобы роскошь пользовалась свободою, так как она питает торговлю и дет толчок к ее развитию. Когда нарушаются эти основные принципы, неизбежным результатом являются: разрушенная промышленность, опустевшие мастерские, повсеместная приостановка производственной деятельности, необходимость тратить за границей огромные капиталы, чтобы снабжать страну потребными ей товарами, затор во всех областях обмена, администрация, противоречащая природе вещей, которая всем ведает и всем управляет. Необходимо вернуться к свободе и через нее и благодаря ей восстановить нарушенный порядок. ... Необходимо вернуть торговле ее свободу, ее элементы, ее поощрения, ее значение и для того, чтобы она процветала, нужны не новые законы, а необходимо разрушить поставленные ей препятствия. ... Экономическая политика хороша, когда и земледелец, и промышленник, и торговец пользуются свободой в своей собственности, в своих произведениях, в своем труде, в своем промысле. ... Экономическая политика хороша, когда ясные и точные законы и опытные администраторы направляют финансы, когда власть поощряет и содействует развитию всех видов производственной деятельности, не стремясь сама что-либо производить».

         И в конце своей статьи, Рафалович отмечал, что описанная выше новая экономическая политика французской революции оказала самое целительное влияние на восстановление производительных сил Франции. Заключил экономист свой анализ следующими словами: «Несмотря на то, что много воды утекло с тех пор и что экономический либерализм далеко не является идеалом нашего времени, все же необходимо признать, что при существующих у нас условиях лишь предоставление самого широкого простора частной хозяйственной деятельности, обеспеченной, в свою очередь, необходимой правовой и моральной обстановкой, может еще спасти страну от дальнейших разрушений и гибели».[120] 

         Как же реагировал на подобные рассуждения Ленин, ведь это было написано еще в период его работы главой СНК? 19 мая 1922 г. в письме главе ГПУ Ф.Э. Дзержинскому он указывал: «Питерский журнал "Экономист" ... это, по-моему, явный центр белогвардейцев. ...Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих "военных шпионов" изловить, и излавливать постоянно, и систематически и высылать за границу».[121] В результате журнал был в июне 1922 г. запрещен, а Ленин в письме в ГПУ от 17 июля напоминал: «Все сотрудники «Экономиста» враги самые беспощадные. Всех их вон из России».[122] Вскоре авторы журнала были изгнаны из страны, что лишило их возможности жить на родине, но, по счастью, спасло жизнь. 

 

        

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[35] Декреты  Советской   власти. Т. I. М.1957. С. 17.